Неточные совпадения
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено,
начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну, понимаете, православная, то
есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили
в нужде большой.
Такая
была хорошенькая, такая девственная комнатка, что стоило
в ней
побыть десять минут, чтобы
начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее.
— Пословица
есть, мой милый, что «дуракам и
в алтаре не спускают», — и с этим
начала новую страницу.
Здесь
был только зоологический Розанов, а
был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги,
начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом
в пятом акте драмы.
—
В самом деле, я как-то ничего не замечал, —
начал он, как бы разговаривая сам с собою. — Я видел только себя, и ни до кого остальных мне не
было дела.
В одну прелестную лунную ночь, так
в конце августа или
в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это
был сломан путь.
Жена Ульриха Райнера
была прелестное создание.
В ней могло пленять человека все,
начиная с ее ангельской русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
— Да, теперь
в начале восьмой; раньше восьми никто не
будет, — отвечал скромно хозяин.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому
в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а
начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете,
в какую мы вступаем эпоху. Наша молодежь теперь не прежняя, везде
есть движение и
есть люди на все готовые.
— Ничего, значит, народ не думает, — ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел
в гостиной, потому что
в зале человек
начал приготовлять закуску. — Думает теперича он, как ему что ни
в самом что ни
есть наилучшем виде соседа поприжать.
Райнер говорил, что
в Москве все ненадежные люди, что он ни
в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего
начинать. Он рассказывал, что
был у многих из известных людей, но что все его приняли холодно и даже подозрительно.
— Конвент
в малом виде, — опять проговорила маркиза, кивнув с улыбкой на Бычкова и Арапова. — А смотрите, какая фигура у него, — продолжала она, глядя на Арапова, — какие глаза-то, глаза — страсть. А тот-то, тот-то — просто Марат. — Маркиза засмеялась и злорадно сказала: —
Будет им,
будет, как эти до них доберутся да
начнут их трепать.
— Мой милый! —
начала она торопливее обыкновенного, по-французски: — заходите ко мне послезавтра, непременно.
В четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все
будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это
в секрете.
— Наша печальная обязанность… —
начал было надзиратель, но
в залу вошел Сергей Богатырев. Он дрожал как
в лихорадке и старался держать себя как можно смелее.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы
начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там более или менее знаете и всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо
в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести
будет, если вы им не воспользуетесь.
Так кончилось прежде
начала то чувство, которое могло бы, может
быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву,
в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.
А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу
начать делать, то Лиза, слушая
в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: «Ну, это, однако,
было бы не совсем худо, если бы
в числе прочей мелочи могли смести и вас». И Бертольди стала занимать Лизу. «Это совсем новый закал, должно
быть, — думала она, — очень интересно бы посмотреть, что это такое».
Помада задул свечу и лег
было на диван, но через несколько минут встал и
начал все снова перекладывать
в своем чемоданчике.
Один соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем
начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед
был в ужасе.
Разговоры о неестественности существующего распределения труда и капитала, как и рассуждения о вреде семейного
начала,
начинали прискучивать: все давно
были между собою согласны
в этих вопросах. Многим чувствовалась потребность новых тем, а некоторым еще крепче чувствовалась потребность перейти от толков к делу.
Словом, решено
было основать тот «общественный дом»,
в котором Розанов встретил Лизу
в начале третьей книги этого романа.
Райнер помогал каждой, насколько
был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях,
в которых
начали замечаться сильные упущения. К концу месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать
в работах женщинам Дома.
Обстоятельство это
было для Белоярцева очень неприятно. Он
начал поговаривать, что
в интересах ассоциации это нужно бы прекратить; что он готов пожертвовать своим самолюбием, и проч., и проч.
— Не
буду, — отвечала, улыбаясь, Агата, чувствуя, что у нее
в самом деле
в глазах все как-то
начинало рябить и двоиться. — Вы думаете, что я
в самом деле пятилетняя девочка: я могу делать то же, что и все; я вот беру еще стакан шампанского и
выпиваю его.
— Я тоже имею это намерение, — оказал он, остановясь перед Райнером, и
начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете,
в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То
есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.
— Конечно, —
начал он после короткой паузы, —
в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может
быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.
— Я, право, не знаю, —
начал было Райнер, но тотчас же ударил себя
в лоб и сказал: — ах боже мой! верно, эта бумага, которую я писал к полякам.
— Мне давно надоело жить, —
начал он после долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя мать
была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы
в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам
в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
— Вот видите, как я умираю… — опять
начал Помада. — Лизавета Егоровна думает, может
быть, что я… что я и умереть не могу твердо. Вы ей скажите, как я «с свинцом
в груди»… Ох!
— С ней там опять
была история почти
в том же роде, —
начала, выдавливая слова, Мерева. — На моего внука рассердилась — вот на него, — пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.