Неточные совпадения
—
Вот вы уже пришли,
а мы еще не готовы совсем, — извините нас, пожалуйста.
— Нет, обиды чтоб так не было,
а все, разумеется, за веру мою да за бедность сердились, все мужа, бывало, урекают, что взял неровню; ну,
а мне мужа жаль, я, бывало, и заплачу.
Вот из чего было, все из моей дурости. — Жарко каково! — проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
А Великий пост был: у нас в доме как
вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то по середам и по пятницам без масла.
А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да так захочется, что
вот просто душенька моя выходит.
— Нет, спаси, Господи, и помилуй!
А все
вот за эту… за красоту-то, что вы говорите. Не то, так то выдумают.
—
А у матери Варсонофьи опять баталия была с этой с новой белицей, что из дворянок,
вот что мать-то отдала.
—
А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня, в уши-то, что она несчастная, ну и в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы
вот сегодня все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.
—
Вот твой колыбельный уголочек, Женичка, — сказал Гловацкий, введя дочь в эту комнату. — Здесь стояла твоя колыбелька,
а материна кровать
вот тут, где и теперь стоит. Я ничего не трогал после покойницы, все думал: приедет Женя, тогда как сама хочет, — захочет, пусть изменяет по своему вкусу,
а не захочет, пусть оставит все по-материному.
— Конечно, конечно, не все, только я так говорю… Знаешь, — старческая слабость: все как ты ни гонись,
а всё старые-то симпатии, как старые ноги, сзади волокутся. Впрочем, я не спорщик.
Вот моя молодая команда, так те горячо заварены,
а впрочем, ладим, и отлично ладим.
Вот хоть бы у нас, — городок ведь небольшой,
а таки торговый, есть люди зажиточные, и газеты, и журналы кое-кто почитывают из купечества, и умных людей не обегают.
Ну ведь и у нас есть учители очень молодые,
вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему делу,
а посмотри-ка на них!
Вот тоже доктор у нас есть, Розанов, человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры,
а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть человека.
Право, я
вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке,
а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
— Да
вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу;
а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
—
А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты мой! Как я о тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да
вот и прикатила к тебе.
— Женни будет с вами делиться своим журналом.
А я
вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал от современной науки,
а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
— Нет,
а впрочем, не знаю. Он кандидат, молодой, и некоторые у него хорошо учились.
Вот Женни, например, она всегда высший балл брала. Она по всем предметам высшие баллы брала. Вы знаете — она ведь у нас первая из целого выпуска, —
а я первая с другого конца. Я терпеть не могу некоторых наук и особенно вашей математики.
А вы естественных наук не знаете? Это, говорят, очень интересно.
—
А как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не ждут,
а завтра к обеду назад и сейчас ехать с исправником.
Вот вам и жизнь, и естественные, и всякие другие науки, — добавил он, глядя на Лизу. — Что и знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
— Она ведь пять лет думать будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, —
а я
вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
— Боюсь, чтоб еще хуже не было.
Вот у тебя я с первой минуты осмотрелась. У вас хорошо, легко;
а там, у нас, бог знает… мудрено все… очень тяжело как-то, скучно, — невыносимо скучно.
— Не бил,
а так
вот пилил бы. Да ведь тебе что ж это. Тебе это ничего. Ты будешь пешкою у мужа, и тебе это все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Да, — продолжала Ольга Сергеевна, —
а вы
вот не так. Лиза у вас ночевала по вашему приглашению,
а вы не удовлетворяете ее просьбы.
— Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью,
а не поедешь, повезут поневоле»,
вот и вся недолга. И поедет, как увидит, что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет. Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. —
А Лиза как?
— Ну, и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто от нее ни одного слова не слышал. Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну,
а потом мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково меня поцеловала. — Теперь
вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
—
Вот ты все толкуешь, сестра, о справедливости,
а и сама тоже несправедлива. Сонечке там или Зиночке все в строку, даже гусаров. Ведь не выгонять же молодых людей.
Это все пустяки,
а ты смотри, чтобы ее не грызли, чтоб она не металась, бедняжка, нигде не находя сочувствия:
вот это твое дело.
— Сейчас даже; человека оставлю забрать покупки да
вот твои деньги на почту отправить,
а сам сейчас домой. Ну, прощай, сестра, будь здорова.
Ты прежде
вот, я говорю, врежешься,
а потом и пошел додумывать своей богине всякие неземные и земные добродетели.
— Чего? да разве ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж ты, брат, сердечкин, и я тебя не осуждаю. Тебе хочется любить, ты
вот распяться бы хотел за женщину,
а никак это у тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает,
вот ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
— Сердишься! ну, значит, ты неправ.
А ты не сердись-ка, ты дай
вот я с тебя показание сниму и сейчас докажу тебе, что ты неправ. Хочешь ли и можешь ли отвечать?
— Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то.
А ты мне покажи пример такой на человеке развитом, из среднего класса, из того, что
вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи человека размышляющего. Одного человека такого покажи мне в таком положении.
— Ну, об этом будем рассуждать после,
а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки
вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет…
а люди всё переврут…
—
А, доктор!
Вот встреча-то? — проговорила несколько удивленная его появлением Лиза. — И как кстати! Я совсем разнемогалась.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается,
вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет,
а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают.
Вот какого себе человека имеем!
—
Вот русская-то натура и в аристократке,
а все свое берет! Прежде напой и накорми,
а тогда и спрашивай.
—
А тут
вот в «Русском вестнике» какой драгоценный вывод в одной статье.
Баба ждет, что
вот, мол, муж сжалился надо мною, платок купил,
а платок в воскресенье у солдатки на голове очутился.
— Да. Но,
вот видите, —
вот старый наш спор и на сцену, — вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть,
а драмы нет, — с многозначительной миной проговорил Зарницын.
— Себе они это разъясняют толково,
а нам груба их борьба, —
вот и все.
— Это по философии, — продолжал доктор, —
а я
вот вам еще докажу это своей методой.
«Гроза» не случится у француженки; ну, да это из того слоя, которому вы еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера,
а я
вот вам возьму драму из того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем и, пожалуй, с Лондоном.
—
Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке,
а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им делать.
— Ты
вот дай мне,
а не то хоть припиши в аптеку какой-нибудь масти, чтобы можно мне промеж крыл себе ею мазать. Смерть как у меня промежду
вот этих
вот крыл-то, смерть как ломит с вечера.
Положим, Юстину Помаде сдается, что он в такую ночь
вот беспричинно хорошо себя чувствует,
а еще кому-нибудь кажется, что там вон по проталинкам сидят этакие гномики, обязанные веселить его сердце;
а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоровый воздух сильнее гонит мою кровь, и все мы все-таки чувствуем эту прелесть.
Вот ночь, этот льющийся воздух, трепетный, робкий свет, искренний разговор с молодой, чуткой женщиной, — тут поэзия,
а там вон проза.
— Что ж делать! — сказала она, выслушав первый раз отчаянный рассказ Женни. — Береги отца,
вот все, что ты можешь сделать,
а горем уж ничему не поможешь.
— Он такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и за тобой он ухаживал,
а тут вдруг налетела та-та-та, и
вот тебе целая вещь.
— Да
вот пожаловаться хотела. Она завтра проспит до полудня, и все с нее как с гуся вода.
А он? Он ведь теперь…
— А-у, — так
вот это что!