Неточные совпадения
Это говорилось уже давно: последний раз, что
я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и
я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о
том, что «так немногие в себе человека уважают»,
я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из
тех, которая умела себя уважать.
«
Я, — говорит, — Ольга, так решила, что лишь бы он здоров сюда приехал, а
то уж мы отсюда никуда не поедем. Так здесь и будем жить, как свекор с свекровью жили, а
то они, эти не понимающие справедливости и воли божией люди, его замучат».
Но он наместо
того сейчас же ко
мне подбежал, подхватил
меня рукою и шепчет...
«Патрикей!
я этого не люблю: ты с чем пришел,
то должен сделать. Жив князь?»
Как почта получится, они ваши письма отберут, прочитают и к себе на грудь к сердцу положат, а
те мне приказывают все в огонь бросать.
«К черту, — говорит, — убирайтесь от
меня с этакою вашею преданностью и товарищам вашим
то же самое от
меня скажите; а если кто думает, что
я изменник,
тот пусть завтра от
меня не отстает, а кто отстанет —
тот клеветник и подлец».
— То-то и есть, что он милостив: он брани не любит и взявшего меч мечом наказует, но
я упрямый человек —
мне легче умереть, чем бесчестье переносить, а ты, если
меня убьют, возьми это письмо и ступай к княгине: тут все писано, а что после писаного станется, про
то ты сам скажешь.
«Все равно она детей не забудет,
я в ней уверен». И с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись с коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини», и с
тем повел полк в атаку и, по предсказанию своему, живой с поля не возвратился.
Зарубились они в рать неприятельскую в самую средину и всё кричали: «Все за
мной, все за
мной!», но только мало было в этом случае смелых охотников за ним следовать, кроме одного трубача!
Тот один изо всех и видел, как дед бился, пока его самого на части изрубили. Жестоко израненный трубач выскочил и привез с собой князеву голову, которую Патрикей обмыл, уложил в дорожный берестяной туес и схоронил в глубокой ямке, под заметным крушинным кустом.
— Этот человек истинный друг
мне, — и тотчас же велела конторщику ехать засвидетельствовать отпускную и потом положить ее опять в
то же самое место, где ее оставил Патрикей, и никогда ему об этом не сказывать. Все это так и было исполнено.
«Никак нет, ваше сыятелство, — он самый подлюга и есть: он
меня пьяным напоил да хотел
мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше подавать будут. Один господь спас, что
я на
ту пору проснулся, так и побил его».
«А на что
мне, — говорит, — в глазах свет, когда за
меня паникадило светит», — и с
тем копырнется и тут же и спит на пороге.
За этим следовало повествование об одиноком житье-бытье княгини Варвары Никаноровны до
тех пор, пока ей настало время выдать замуж воспитавшуюся в Петербурге княжну Анастасию Львовну и заняться воспитанием моего отца, но
я должна поступить иначе:
я должна еще удержаться в этом тихом периоде раннего бабушкиного вдовства, для
того чтобы показать облики ее ближайших друзей и очертить характер ее деятельности за пределами дома — в обществе.
В эти минуты
я чувствую
то же самое: пока
я писала о бабушке и других предках Протозановского дома,
я не ощущала ничего подобного, но когда теперь
мне приходится нарисовать на память ближайших бабушкиных друзей, которых княгиня избирала не по роду и общественному положению, а по их внутренним, ей одной вполне известным преимуществам,
я чувствую в себе невольный трепет.
Я уже сказала, что Марья Николаевна была хороша собою, но хороша
тою особенною красотой, которая исключительно свойственна благообразным женщинам из нашего духовенства.
— Ну, а велика ли в
том польза будет, что
я тебя помилую, а он все-таки влюблен!
— Нет, вы бы лучше рядом шли да
мне бы руку дали, а
то очень склизко.
— Ну хорошо, Василий Николаич, если это так нужно,
то что же делать,
я вас поцелую, но только уговор!
Ничего ей прямо не говорили, а так всё за нею ухаживали,
то на перелет,
то на рыбную ловлю ее брали, и тут она у
меня один раз с лодки в озеро упала…
А потом как к первым после
того каникулам пришло известие, что Вася не будет домой, потому что он в Киеве в монахи постригся, она опять забеленила: все, бывало, уходит на чердак, в чулан, где у
меня целебные травы сушились, и сверху в слуховое окно вдаль смотрит да поет жалким голосом...
Бабушка и для архиерейского служения не переменила своего места в церкви: она стояла слева за клиросом, с ней же рядом оставалась и maman, а сзади, у ее плеча, помещался приехавший на это торжество дядя, князь Яков Львович, бывший тогда уже губернским предводителем. Нас же, маленьких детей,
то есть
меня с сестрою Nathalie и братьев Аркадия и Валерия, бабушка велела вывесть вперед, чтобы мы видели «церемонию».
Таков конец этого позднего эпизода, введенного
мною здесь, может быть, не совсем кстати, но
я считала его тут необходимым для
того, чтобы закончить фигуру Ольги Федотовны, после которой перехожу к изображению другого важного лица придворного штата княгини — Патрикея.
Ах, как он разливал!
то есть этак,
я думаю, ничего на свете нельзя так красиво делать!
Но это все придет в свое время, а теперь
я упоминаю об этом Николае Патрикеиче для
того, чтобы рассказать оригинальный и смешной случай, сопровождавший выход его в благородные, причем Патрикей «оказал дикость», характеризующую его лучше всякого пространного описания.
Охотник мечтать о дарованиях и талантах, погибших в разных русских людях от крепостного права, имел бы хорошую задачу расчислить, каких степеней и положений мог достичь Патрикей на поприще дипломатии или науки, но
я не знаю, предпочел ли бы Патрикей Семеныч всякий блестящий путь
тому, что считал своим призванием: быть верным слугой своей великодушной княгине.
Назвав княгиню влиятельною и пышною,
я считаю необходимым показать, в чем проявлялась ее пышность и каково было ее влияние на общество людей дворянского круга, а также наметить, чем она приобрела это влияние в
то время, в котором влиятельность неофициальному лицу доставалась отнюдь не легче, чем нынче, когда ее при всех льготных положениях никто более не имеет.
Такими простыми мерами, какие
мною описаны, княгиня без фраз достигла
того, что действительно вошла в народ, или, как нынче говорят: «слилась с ним» в одном русле и стояла посреди своих людей именно как владыка, как настоящая народная княгиня и госпожа…
В заключение характеристики приведу, что говорил о бабушке простой человек, муж
той, столь часто до сих пор упоминавшейся, дьяконицы Марьи Николаевны. Этот былой «поскакун» и танцор, доживший ко дням моего отрочества до глубокого престарения, сказал
мне однажды о княгине так...
Я как сейчас помню случай, когда дряхлый дьякон изрек
мне это своеобразное определение: это был один из
тех тяжелых и ужасных случаев, с которыми в позднейшую эпоху не только ознакомилось, но почти не расставалось наше семейство.
Он сидел предо
мною за самоваром в своей обширной, как облако, рясе из темно-желтой нанки и, размахивая из-под широких пол огромнейшим смазным сапогом, все говорил
мне о семинарии, где учился, об архиереях и о страшных раскольниках, и потом, смахнув на воспоминания о бабушке, вдруг неожиданно сделал ей приведенное определение, которое до
того удивило
меня своею оригинальностью, что
я не удержалась и воскликнула...
Разъяснения всех этих негодований и пророчеств впереди; их место далеко в хронике событий, которые
я должна записать на память измельчавшим и едва ли самих себя не позабывшим потомкам древнего и доброго рода нашего. Сделав несколько несвоевременный скачок вперед,
я снова возвращаюсь «во время уно», к событию, которым завершился период тихого вдовьего житья княгини с маленькими детьми в селе Протозанове и одновременно с
тем открылась новая фаза течения моего светила среди окружавших его туч и туманов.
Последнее слово ее в этом рассказе
мне всегда казалось почему-то очень страшным:
я никогда не переставала видеть большой несправедливости в
том, что бабушка оторвалась от дочери ради антипатий к воспитанию, которому так или иначе, но во всяком случае она сама ее вверила.
Бабушка, к дому которой никакие вести не запаздывали, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием и неудовольствием.
Я забыла сказать, что в числе ее разных странностей было
то, что она не жаловала графов. По ее правилам, в России должны быть царский род, князья, дворяне, приказные, торговые люди и пахотные, но графы… Она говорила, что у нас искони никаких графов не было, и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
— Что такое!.. — говорила она, — ну, положим, он и в самом деле знатный человек,
я его рода не знаю, но чего же бояться-то? Не Иван Грозный, да и
того сверх бога отцы наши не пугивались, а это петербургский божок схватил батожок, а у самого, — глядишь, — век кратенький… Мало ли их едет с пйрищем, гремит колесом, а там, смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да и поминай как звали. Страшен один долготерпеливый, да скромный, за
того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.
«Если так думать, что он хочет у
меня купить крестьян на свод,
то, во-первых,
я не имею никакого права продавать их, потому что они детские, да и неужто
я похожа на
тех, что людей на свод продают?..
Положим, у
меня это случилось с девочкой, но
то ведь была девочка, там
я могла еще уступить: девочка в свой род не идет, она вырастет, замуж выйдет и своему дому только соседкой станет, а мальчики, сыновья…
Я назвала одров Рогожина удивительными, но чувствую, что это слово слишком слабо для выражения
того почтения, которое они оставили по себе в самом позднем потомстве.
— И вот еще что… Истина, добро и красота… Но тебе и это не понять… Пожалуйста, не говори, что поймешь, а
то я рассержусь. Проще объясню: разум, воля и влечение, только нет… ты опять и этак не поймешь. Еще проще: голова, сердце и желудок, вот тройка!
И влюбился Ярль Торгнир по
тому волоску в княжну Ингигерду, поехал и отыскал ее на Руси, как и
я отыскал тебя… тоже случайно… и, в объятиях сжав ее, так же как
я здесь тебя обнимаю, был счастлив.
— Просто к слову, так садись до обеда и скажи
мне, пожалуй, что такая за притча, что
я тебя ни разу не видала. Столько времени здесь живу и, кажется, всех у себя перевидела, а тебя не видала. Слышу ото всех, что живет воин галицкий,
то тут,
то там является защитником, а за
меня, за вдову, ни разу и заступиться не приехал… Иль чем прогневала? Так в чем застал, в
том и суди.
—
Я бы счастлив был, но только не в
том месте родился.
— Батюшка Доримедонт Васильич, усади ты
меня, голубчик, так, чтобы
меня не видно было, если он по-французски заговорит… А
то я, ей-богу, со страху «вуй» [Да (франц. — oui)] отвечу.
— Есть, — отвечала бабушка, — и
я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у
меня человека видите… вон
тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
Я его так и называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать,
то я и не знаю, как он обширен будет!
Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все в нем писано: и великие дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем заключаются.
— Не обижайтесь, княгиня, — сказал он, —
я бедный человек,
мне его ни одного пальца не нужно. Пусть Павлыганьеву целую руку даст,
тот его в собрание на обед позовет. Поезжайте, граф,
меня там не будет.
В моей хронике, к сожалению, неизбежны некоторые пробелы, особенно в
том ее периоде, к которому
я приступаю.
Впрочем,
я так близко знаю
тех, о ком говорю, что не могу сделать грубых промахов в моем рассказе, который буду продолжать с
того, как повела себя княгиня Варвара Никаноровна в Петербурге, где мы ее оставили в конце первой части моей хроники, любующеюся преобразованным по ее мысли Дон-Кихотом Рогожиным.
— Можно ли-де об этом говорить? Что там от наших глаз спрятано,
того не увидишь, да и не нужно: пока
я в этом мире человеком живу,
мне дана заповедь, как жить, а что после будет,
то никому не известно. Одно полагаю, кто, человеком бывши, своего достоинства не сбережет,
того хоть и ангелом сделай, он и ангельское потеряет.
— А ведь и разночинцы не все плохи:
я, например, Михайле Михайловичу Сперанскому, хоть он из семинаристов и теперь не в милости, кланяюсь, потому что он
того достоин.
Это вот с женою Доримедонта Рогожина так было, а Прасковья Ивановна была настоящая крестьянка, и про нее и песенка сложена: «Вечор поздно из лесочка
я коров домой гнала», а что графиня Прасковья, помимо своей неоцененной красоты, умна, добра и благородна душою, а через
то всякого уважения достойна — это правда.