Неточные совпадения
Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни с
графом Валерианом, ни с князем Платоном домами знаком не
был…
В то время как сборы княгини совсем уже приходили к концу, губернский город посетил новый вельможа тогдашнего времени —
граф Функендорф, незадолго перед тем получивший в нашей губернии земли и приехавший с тем, чтобы обозреть их и населять свободными крестьянами. Кроме того, у него, по его высокому званию,
были какие-то большие полномочия, так что он в одно и то же время и хозяйничал и миром правил.
Бабушка, к дому которой никакие вести не запаздывали, слушала об этом новом лице с каким-то недоверием и неудовольствием. Я забыла сказать, что в числе ее разных странностей
было то, что она не жаловала
графов. По ее правилам, в России должны
быть царский род, князья, дворяне, приказные, торговые люди и пахотные, но
графы… Она говорила, что у нас искони никаких
графов не
было, и она будто бы вовсе не знает, откуда они берутся.
— Пустяки, — утверждала она, — совершенные пустяки, это они и сами-то у себя это в насмешку делают,
графами называются. Вон Калиостро простой итальянец
был, макаронник, и по всей Европе ездил фокусы показывать да ужины с мертвецами давал, а тоже
графом назывался.
При таком воззрении понятно, что бабушка не высокого
была суждения и об этом
графе Функендорфе, о котором ей рассказывали, как он грозен и строг и как от страха пред ним в губернском городе все власти сгибаются и трепещут.
Княгиня отвечала, что она всякому гостю всегда рада и дня не назначает, но только извещает, что она вскоре едет в Петербург за дочерью, и просит
графа, если ему угодно у нее
быть, то не замедлить.
Из того, что конфектного сервиза
было вынуто пятнадцать мест, ясно
было, что, кроме
графа, губернатора и самой хозяйки, за стол сядут еще двенадцать человек; но это тоже не
были гости отборные, нарочно к этому случаю призванные, а так, обыкновенные люди, из соседей, которые к этому дню подъехали и остались обедать.
В счету их, без всякого сомнения,
была и дьяконица Марья Николаевна и Дон-Кихот Рогожин, о котором я уже несколько раз упоминала и теперь здесь непременно должна сказать несколько слов, прежде чем сведу его с
графом.
Губернатору и
графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали на открытую дорогу, на которой должен
был показаться экипаж, — однако его не
было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить бабушку к столу, как вдруг кто-то крикнул: «Едут!»
Все это
было не в ее вкусе, но она смолчала и пригласила гостей присесть на минуту, а потом сейчас же почти встала и, подав руку
графу, отправилась к столу.
Граф же
был близок к источникам всех новостей и рассказал об ужасах усмирения, но не так подробно, как знал об этом Рогожин и как он рассказал уже ранее.
— Грустно это,
граф… Безбожное дело сделалось! люди
были верные, семь лет назад все на видную смерть шли. Не избыть срама тем, кем не по истине это дело государю представлено.
— Не обижайтесь, княгиня, — сказал он, — я бедный человек, мне его ни одного пальца не нужно. Пусть Павлыганьеву целую руку даст, тот его в собрание на обед позовет. Поезжайте,
граф, меня там не
будет.
Граф действительно ехал с тем, чтобы проследить тропу к бабушкиному сердцу и состоянию; чутье княгини не ошибалось: он хотел искать ее руки; конечно, желал
быть вежлив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина и сам обиделся.
Словом, тут надо всеми
было какое-то одержание: точно какой-то дух бурен слетел и все возмутил и все перепутал, так что никто в своем поведении не узнавал своих планов и намерений. Все до того перебуровилось, что предводитель, для которого
был подан особый дормез, бросил туда одну шинель, а сам опять сел на передней лавочке, и когда
граф говорил: «Это нельзя; это невозможная женщина!», то предводитель с губернатором наперерыв отвечали...
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым глазом», который так дерзко с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее
граф еще не знал, как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей не
было для него выгодно: довольно
было дать ей почувствовать, что сила не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее
было сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать
будет некому.
Между тем все эти последние истории продолжали
быть обдержаниями или напастями невольными: так, прощальный обед, которым княгиня отвлекла почти всех дворян от обеда, данного в пустой зале собрания
графу, вовсе не
был ею рассчитан на какую-нибудь обиду, а совпал с этим обстоятельством совершенно случайно, или уже после того действительно нет на свете никаких случаев, а
есть на все только одна неисповедимая воля, без которой не падает ни волос с головы, ни воробей с кровли.
Кипренский
был скуп на раздачу этих дозволений, но
граф Функендорф, знавший еще отца портретиста, крепостного человека Адама Швальбе, находился здесь в числе избранных.
В некоторых тогдашних спесивых кружках
были возмущены неровным браком
графа Николая Петровича Шереметева и весьма часто позволяли себе злословить графиню Прасковью Ивановну, которую бабушка знала с отличной стороны и любила со всею горячностию своей благородной натуры.
Дело заключалось в том, что
граф Николай Петрович Шереметев в 1801 году женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали в «Ковалевскую» и говорили, будто она происходила из польской шляхты и
была записана в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню в глаза чествовали, а за глаза звали «Парашкою».
Граф Нельи поносил Зубова и прямо писал о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браницким, обходился казне в день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется,
была сумма огромная.
Изо всего тогдашнего столичного общества княгиня находила для себя приятнее других только трех человек, из которых двое жили нелюдимыми, а в третьем она очень обманывалась. Первых двух я пока еще не
буду называть, а третьего отрекомендую, как лицо нам уже знакомое: это
был граф Василий Александрович Функендорф, с которым Дон-Кихот Рогожин имел оригинальное столкновение, описанное в первой части моей хроники.
Граф по возвращении в Петербург не стеснялся рассказанною мною историей с Рогожиным; он, по-видимому, считал ее слишком ничтожною и делал вид, будто вовсе позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем
был необыкновенно внимателен к княгине и даже осведомился не только о детях, но и о Дон-Кихоте.
Граф начал повторять свои визиты чаще, а потом мало-помалу обратил их в дружеские посещения запросто: княгине это еще более нравилось. Любя в сношениях с людьми простоту, она находила удовольствие беседовать с
графом, который
был толковит, определителен, не страдал ни мистицизмом, ни материализмом и держал себя с достоинством.
Княгиня и
граф во многом могли друг другу сочувствовать. И она и он предпочитали словам дело, и она и он видели, что русское общество дурно усвоивает просвещение. Разница
была в том, что княгиню это глубоко огорчало, а
граф смотрел на все это как чужой человек, как наблюдатель, спокойно, а может
быть даже и со злорадством, которое, разумеется, скрывал от княгини.
Как истый остзеец, и потому настоящий, так сказать прирожденный аристократ,
граф и в самом деле мог гордиться тем, что его дворянство не идет разгильдяйскою походкой дворянства русского, походкою, которая обличала уже все его бессилие в ту пору, когда оно, только что исполнив славное дело обороны отечества, имело, может
быть, самое удобное время, чтоб обдумать свое будущее и идти к целям своего призвания.
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший дело не с девочкою, а с женщиною, которой
было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он
был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Граф действительно не ошибался в том, что одною из важнейших причин раздумья княгини
была ее дочь.
Все эти короткости, исходившие единственно из бабушкиного прямодушия и простоты, окончательно убеждали
графа, что он княгине нравится. Он
был уверен, что единственная помеха ему жениться на ней
была взрослая княжна, но вскоре
граф убедился, что княгиня едва ли намерена много стесняться дочерью. Он, как другие, впал в общее многим заблуждение, что Варвара Никаноровна свою дочь недолюбливает.
Будучи однажды допущен художником посмотреть неоконченные картины,
граф расхвалил бабушке портрет княжны Анастасии.
Подозрение, что Кипренский хочет льстить суетности княжны, тревожило бабушку невыносимо: она хотела во что бы то ни стало видеть портрет прежде, чем он
будет готов.
Граф должен
был уладить это дело. Кипренский сдался на усиленные просьбы, и княгиня
была допущена в его мастерскую.
Из этих слов княгини и из довольного тона, каким они
были произнесены,
граф вывел заключение, что Варвара Никаноровна не высокого мнения о своей дочери и, очевидно, не
будет стесняться ею много.
Одна княгиня, которой еще в деревне прежде всех пришло на мысль — не намерен ли
граф за нее посвататься, теперь об этом вовсе не думала: зато каково же
было ее удивление, когда в один прекрасный день он неожиданно сделал ей предложение.
Это случилось вскоре после их поездки к Кипренскому, именно в одну из тех пауз, о которых я рассказывала. Неудачнее подобного момента, казалось, нельзя
было и выбрать: когда княгиня, совсем забывая себя, вся
была в детях и напряженно сосредоточивалась, прозирая в их будущее,
граф в самых почтительных выражениях представил ей свою декларацию.
Оставимте это,
граф, как бы этого и разговора не
было, и никогда не
будем к этому возвращаться, а
будем, прошу вас, по-старому друзьями.
Бабушка никогда и никому не говорила о сделанном ей
графом предложении, а
графу, кажется, не могло прийти желания об этом рассказывать, но тем не менее Ольга Федотовна все это знала, и когда я ее спрашивала: откуда ей
были известны такие тайности? она обыкновенно только сердилась и раз даже пригрозила мне, что если я еще
буду ей этим докучать, то она мне больше ничего не скажет.
Иначе это и не могло
быть, особенно потому, что Ольга Федотовна наизусть знала следующий разговор
графа с княгинею, который, по ее же собственным словам,
был веден бабушкою в совершенной тайности, «в особой комнате и при закрытых дверях».
Знаменитый разговор этот
был через несколько дней после того, как
граф сделал бабушке свое предложение.
Княгиня об этом беспокоилась и все несколько раз спрашивала: «Не
был ли
граф?» Скажешь: «Не был-с».
Не смейтесь,
граф, над старухой… я очень страстна в моих привязанностях: я люблю,
граф, люблю его, моего друга, и до могилы любить его
буду, а там встретимся или не встретимся — уж что бог даст, но пока жива, я ему верная и благодарная…
Глубиною этого живучего чувства
был тронут даже сам
граф; он бросился целовать руки бабушки и просил ее о прощении.
— Вы забываете, что я стар для таких юных существ, — шептал, шутя,
граф. — Увы! меня шестнадцатилетняя девушка готова
будет звать дедушкой.
Требование
было и небольшое, но в то же время и не совсем легкое; но
граф услужил княгине, он достал ей такого француза, который превзошел все ее ожидания. Этот утешительный человек
был французский гражданин monsieur Gigot, [Господин Жиго (франц.)] которому здесь надо дать маленькое место. Ne le renvoyez раз, je vous prie! [Не отсылайте его, я вас прошу (франц.)] Он тут нужен.
Кроме того, он
был совершенно безвреден: в этом отношении он даже превзошел все ожидания княгини, которая, несмотря на рекомендацию
графа, принимая в дом monsieur Gigot, положила себе правилом следить за всяким его словом, «чтобы не наговорил детям глупостей».
Дон-Кихот относился к Gigot тоже несколько подозрительно, во-первых потому, что этот человек
был поставлен в дом
графом Функендорфом, которому Рогожин инстинктивно не доверял, а потом и он с своей стороны тоже боялся, что Gigot, читающий или когда-нибудь читавший французские книги, большинство которых Рогожину
было недоступно, мог знать то, чего наш дворянин не знает, и потому, чего доброго, при случае легко мог его оконфузить.
Какой-нибудь незначащий человек не мог
быть другом страстного любителя науки Семенова, и с ним наверное не пересылался бы письмами Журавский, освободительные идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им в имениях
графа Перовского, хотя и держались в секрете, но
были немножко известны княгине.
Жених этот
был не кто иной, как давно нам знакомый
граф Василий Александрович Функендорф, ни за что не желавший расстаться с протозановскими маетностями.
Потеряв надежду жениться на матери,
граф устремил свои взоры на дочь; эта затея представляла немало трудностей, но зато она казалась вполне достижимою: путь, на который
граф навел богомольную графиню,
был верен, а выбор ее не мог пасть ни на кого другого.
Графиня
была им заинтересована, и притом с самой важной для нее стороны: она знала
графа за человека наилучших правил; за ним не
было слышно никаких интриг, и он
был очень религиозен.
Графиня Антонида
была взволнована, а
граф еще более ее растрогал, сказав, что он никому не дозволяет касаться этой лампады и зажигает ее сам…