Неточные совпадения
— Нет, это не я, а вы-то все что себе за привычки позволяете, что обо всем сейчас готовы спорить! Погоди еще, брат, поживи с мое, да тогда
и спорь; а пока человек жил мало или всех петербургских обстоятельств как следует не понимает,
так ему — мой совет — сидеть да слушать, чту говорят другие, которые постарше
и эти обстоятельства знают.
Приказчики, графы, князья, камер-лакеи, кухмистеры, актеры
и купцы именитые — словом, всякого звания
и всякой породы были у Домны Платоновны знакомые, а что про женский пол,
так о нем
и говорить нечего.
Столь обширное
и разнообразное знакомство Домны Платоновны, составленное ею в
таком городе, как Петербург, было для многих предметом крайнего удивления,
и эти многие даже с некоторым благоговейным страхом спрашивали...
— Да, друг мой, все меня любят, потому что я проста необыкновенно,
и через эту свою простоту да через добрость много я на свете видела всякого горя; много я обид приняла; много клеветы всяческой оттерпела
и не раз даже, сказать тебе, была бита, чтобы
так не очень бита, но в конце всего люди любят.
— А уж что, мой друг, свет этот подлый я знаю,
так точно знаю. На ладонке вот теперь, кажется, каждую шельму вижу. Только опять тебе скажу — нет… — добавит, смущаясь
и задумываясь, Домна Платоновна.
— А
так и ухитряется, что ты его нынче, человека-то, с головы поймаешь, а он, гляди, к тебе с ног подходит. Удивительно это даже, ей-богу, как это сколько пошло обманов да выдумок: один
так выдумывает, а другой еще лучше того превзойти хочет.
— Ну есть же все-таки
и добрые люди на свете.
— Что ж это
так, Домна Платоновна, по-вашему выходит, что всё уж теперь плут на плуте
и никому уж
и верить нельзя?
— А
так себе просто; как крадут,
так и украла.
Так она сейчас на эти слова хвать меня по наружности
и отпечатала.
Говорю лакею: «Милостивый государь! сам ты, говорю, служащий человек, сам, сказываю, посуди, голубчик, ведь свое, ведь жалко мне!» А он мне в ответ: «Что, говорит, жалко, когда у нее привычка
такая!» Вот тебе только всего
и сказу.
— А что, батюшка, мне выводить! Не мое дело никого выводить, когда меня самоё выводят; а что народ плут
и весь плутом взялся, против этого ты со мной, пожалуйста, лучше не спорь, потому я уж, слава тебе Господи, я нонче только взгляну на человека,
так вижу, что он в себе замыкает.
И попробовали бы вы после этого Домне Платоновне возражать! Нет, уж какой вы там ни будьте диалектик, а уж Домна Платоновна вас все-таки переспорит; ничем ее не убедите. Одно разве: приказали бы ее вывести; ну, тогда другое дело, а то непременно переспорит.
Домна Платоновна росту невысокого,
и даже очень невысокого, а скорее совсем низенькая, но всем она показывается человеком крупным. Этот оптический обман происходит оттого, что Домна Платоновна, как говорят, впоперек себя шире,
и чем вверх не доросла, тем вширь берет. Здоровьем она не хвалится, хотя никто ее больною не помнит
и на вид она гора горою ходит; одна грудь
так такое из себя представляет, что даже ужасно, а сама она, Домна Платоновна, все жалуется.
Лицо у нее белое, щеки покрыты здоровым румянцем, которым, впрочем, Домна Платоновна не довольствуется
и еще покупает в Пассаже, по верхней галерее,
такие французские карточки, которыми усиливает свой природный румянец, не поддавшийся до сих пор никаким горестям, ни финским ветрам
и туманам.
Так, бывало,
и заколотится, как бесноватый,
так и закричит...
Другая на месте Домны Платоновны, разумеется, за честь бы себе
такой отзыв поставила; но Домна Платоновна никогда на эту турецкую лесть не поддавалась
и всегда горячо отстаивала свое непогрешимо русское происхождение.
Нос у Домны Платоновны был не нос, а носик,
такой небольшой, стройненький
и пряменький, какие только ошибкой иногда зарождаются на Оке
и на Зуше.
Рот у нее был-таки великонек: видно было, что круглою ложкою в детстве кушала: но рот был приятный,
такой свеженький, очертание правильное, губки алые, зубы как из молодой редьки вырезаны — одним словом, даже
и не на острове необитаемом, а еще даже
и среди града многолюдного с Домной Платоновной поцеловаться охотнику до поцелуев было весьма незлоключительно.
Но высшую прелесть лица Домны Платоновны бесспорно составляли ее персиковый подбородок
и общее выражение, до того мягкое
и детское, что если бы вас когда-нибудь взяла охота поразмыслить: как
таки, при этой бездне простодушия, разлитой по всему лицу Домны Платоновны, с языка ее постоянно не сходит речь о людском ехидстве
и злобе? —
так вы бы непременно сказали себе: будь ты, однако, Домна Платоновна, совсем от меня проклята, потому что черт тебя знает, какие мне по твоей милости задачи приходят!
Нрава Домна Платоновна была самого общительного, веселого, доброго, необидчивого
и простодушно-суеверного. Характер у нее был мягкий
и сговорчивый; натура в основании своем честная
и довольно прямая, хотя, разумеется, была у нее, как у русского человека,
и маленькая лукавинка. Труд
и хлопоты были сферою, в которой Домна Платоновна жила безвыходно. Она вечно суетилась, вечно куда-то бежала, о чем-то думала, что-то
такое соображала или приводила в исполнение.
— На свете я живу одним-одна, одною своею душенькой, ну а все-таки жизнь, для своего пропитания, веду самую прекратительную, — говорила Домна Платоновна: — мычусь я, как угорелая кошка по базару;
и если не один, то другой меня за хвост беспрестанно
так и ловят.
— Ну, всех, хоть не всех, — отвечает, — а все же ведь ужасно это как, я тебе скажу, отяготительно, а пока что прощай — до свиданья: люди ждут, в семи местах ждут, —
и сама, действительно,
так и побежит скороходью.
Домна Платоновна сватала, приискивала женихов невестам, невест женихам; находила покупщиков на мебель, на надеванные дамские платья; отыскивала деньги под заклады
и без закладов; ставила людей на места вкупно от гувернерских до дворнических
и лакейских; заносила записочки в самые известные салоны
и будуары, куда городская почта
и подумать не смеет проникнуть,
и приносила ответы от
таких дам, от которых несет только крещенским холодом
и благочестием.
Но, несмотря на все свое досужество
и связи, Домна Платоновна, однако, не озолотилась
и не осеребрилась. Жила она в достатке, одевалась, по собственному ее выражению, «повбжно»
и в куске себе не отказывала, но денег все-таки не имела, потому что, во-первых, очень она зарывалась своей завистностью к хлопотам
и часто ее добрые люди обманывали, а потом
и с самыми деньгами у нее выходили какие-то мудреные оказии.
Главное дело, что Домна Платоновна была художница — увлекалась своими произведениями. Хотя она рассказывала, что все это она трудится из-за хлеба насущного, но все-таки это было несправедливо. Домна Платоновна любила свое дело как артистка: скомпоновать, собрать, состряпать
и полюбоваться делами рук своих — вот что было главное,
и за этим просматривались
и деньги,
и всякие другие выгоды, которых особа более реалистическая ни за что бы не просмотрела.
— Скажи ты мне, — говорила она, — что это
такое значит: знаю ведь я, что наши орловцы первые на всем свете воры
и мошенники; ну, а все какой ты ни будь шельма из своего места, будь ты хуже турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу
и ни на какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
Домна Платоновна знала ужасно много
таких полковниц в Петербурге
и почти для всех их обделывала самые разнообразные делишки: сердечные, карманные
и совокупно карманно-сердечные
и сердечно-карманные.
— А
так — знаешь, ваш брат, как осйтит нашу сестру,
так и норовит сейчас все на ее счет…
И что это
такое, скажи ты, за мудрено сотворено, что мир весь этими соглядатаями, мужчинами преисполнен!..
— Ну, вот
и знай ее, какая
такая есть госпожа Домуховская не из самых полячек, а нашей веры. Не знаю, — говорю, — Домна Платоновна; решительно не знаю.
— Ну, будто не знаешь, как, значит, в чем-нибудь не уговорились, да сейчас пшик-пшик, да
и в разные стороны.
Так и сделала эта Леканидка.
«Ну что ж, — думаю, — надоело играть косточкой, покатай желвачок; не умела жить за мужней головой,
так поживи за своей: пригонит нужа
и к поганой луже, да еще будешь пить да похваливать».
Прихожу к ней опять через месяц, гляжу — жилец у нее есть,
такой из себя мужчина видный, ну только худой
и этак немножко осповат.
«Ах, — говорит, — Домна Платоновна, какого мне бог жильца послал — деликатный, образованный
и добрый
такой, всеми моими делами занимается».
«Ну, деликатиться-то мол, они нынче все уж, матушка, выучились, а когда во все твои дела уж он взошел,
так и на что ж того
и законней?»
Ну, мой суд
такой, что всяк себе как знает, а что если только добрый человек,
так и умные люди не осудят
и бог простит. Заходила я потом еще раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.
«Ах, — говорит, — Домна Платоновна, горе мое
такое», — да
и замолчала.
«Что ж, — говорю, — если он наглец какой,
так и вон его».
«Плакать, — говорю, — тебе нечего
и убиваться из-за них, из-за поганцев, тоже не стоит, а что отказала ему, да только всего
и разговора,
и найдем себе
такого, что
и любовь будет,
и помощь; не будешь так-то зубами щелкать да убиваться».
Месяца два я у нее не была. Хоть
и жаль было мне ее, но что, думала себе, когда своего разума нет
и сам человек ничем кругом себя ограничить не понимает,
так уж ему не поможешь.
Да только что этак-то подумала, иду по коридору
и слышу, что-то хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Ах ты, боже мой! что это? думаю. Скажите пожалуйста, что это
такое? Отворяю дверь в ее комнату, а он, этот приятель-то ее добрый — из актеров он был,
и даже немаловажный актер — артист назывался; ну-с, держит он, сударь, ее одною рукою за руку, а в другой нагайка.
— Ну, нет; через несколько времени пошел у них опять карамболь, пошел он ее опять что день трепать, а тут она какую-то жиличку еще к себе, приезжую барыньку из купчих, приняла. Чай ведь сам знаешь, наши купчихи, как из дому вырвутся, на это дело препростые… Ну, он ко всему же к прежнему да еще почал с этой жиличкой амуриться — пошло у них теперь
такое, что я даже
и ходить перестала.
Только тринадцатого сентября, под самое воздвиженье честнбго
и животворящаго креста, пошла я к Знаменью, ко всенощной. Отстояла всенощную, выхожу
и в самом притворе на паперти, гляжу — эта самая Леканида Петровна. Жалкая
такая, бурнусишко старенький, стоит на коленочках в уголочке
и плачет. Опять меня взяла на нее жалость.
«Ах, душечка, — говорит, — моя, Домна Платоновна, такая-сякая немазаная! Сам бог, — говорит, — мне вас послал», — а сама
так вот ручьями слез горьких
и заливается.
«Ну, — я говорю, — бог, матушка, меня не посылал, потому что бог ангелов бесплотных посылает, а я человек в свою меру грешный; но ты все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под нбсесть сядем, расскажи мне свое горе; может, чем-нибудь надумаемся
и поможем».
Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь
и дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая.
«Нет, — говорю, — душечка, мне тебя хоша
и очень жаль, но я к тебе в Дисленьшину квартиру не пойду — я за нее, за бездельницу,
и так один раз чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной поговорить, ты сама ко мне зайди».
Проспала я этак до своего часу
и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала
и папироску курит.
Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая — точно вот пух в атласе.
Надела на себя юбчонку бумазейную
и пошла в кухоньку. А мне-таки тут что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай пить, она
и говорит: «Что, — говорит, — я, Домна Платоновна, надумалась?»