Неточные совпадения
Вадим привстал; луна ударяла прямо в слуховое окно, и свет ее, захватывая несколько измятых соломинок, упадал на противную стену, так что Вадим легко мог рассмотреть на ней все скважины, каждый клочок моха, высунувшийся между брусьями; — долго
он не сводил
глаз с этой стены, долго внимал звукам отдаленной песни — …наконец
они умолкли, облако набежало на полный месяц…
Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж за другого; на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег
с новобрачными в постель; «она моя», говорил
он — и слова
его были ветер, гуляющий в пустом черепе;
он прижал невесту к груди своей — где на месте сердца у
него была кровавая рана; призвали попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и выходя
он заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых
глаз его.
Долго стоял
он тут и любовался красотою молодого Палицына — и так забылся, что не слыхал, как Борис Петрович в первый раз закричал: «эй, малой… Вадимка!» — опомнясь,
он взошел; —
с сожалением посмотрел на
него Юрий, но Вадим не смел поднять на
него глаз, боясь, чтобы в
них не изобразились слишком явно
его чувства…
С мрачным лицом
он взошел в комнату Ольги; молча сел возле нее и взял ее за руку. Она не противилась; не отвела
глаз от шитья своего, не покраснела… не вздрогнула; она всё обдумала, всё… и не нашла спасения; она безропотно предалась своей участи, задернула будущее черным покрывалом и решилась любить… потому что не могла решиться на другое.
— Когда! — воскликнули многие; и между тем
глаза их недоверчиво устремлены были на горбача, который,
с минуту помолчав, встал, оседлал свою лошадь, надел рог, — и выехал со двора.
Вадим, сказал я, почувствовал сострадание к нищим, и становился, чтобы дать
им что-нибудь; вынув несколько грошей,
он каждому бросал по одному;
они благодарили нараспев, давно затверженными словами и даже не подняв
глаз, чтобы рассмотреть подателя милостыни… это равнодушие напомнило Вадиму, где
он и
с кем;
он хотел идти далее; но костистая рука вдруг остановила
его за плечо; — «постой, постой, кормилец!» пропищал хриплый женский голос сзади
его, и рука нищенки всё крепче сжимала свою добычу;
он обернулся — и отвратительное зрелище представилось
его глазам: старушка, низенькая, сухая,
с большим брюхом, так сказать, повисла на
нем: ее засученные рукава обнажали две руки, похожие на грабли, и полусиний сарафан, составленный из тысячи гадких лохмотьев, висел криво и косо на этом подвижном скелете; выражение ее лица поражало ум какой-то неизъяснимой низостью, какой-то гнилостью, свойственной мертвецам, долго стоявшим на воздухе; вздернутый нос, огромный рот, из которого вырывался голос резкий и странный, еще ничего не значили в сравнении
с глазами нищенки! вообразите два серые кружка, прыгающие в узких щелях, обведенных красными каймами; ни ресниц, ни бровей!.. и при всем этом взгляд, тяготеющий на поверхности души; производящий во всех чувствах болезненное сжимание!..
Юрий, мрачный, в нерешимости, бежать ли
ему на помощь к матери, или остаться здесь, стоял, вперив
глаза на монастырь, коего нижние части были ярко освещены огнями; вдруг
глаза его сверкнули;
он кинулся к дереву; в одну минуту вскарабкался до половины и вскоре
с помощью толстых сучьев взобрался почти на самый верх.
— Вестимо… Послушай, брат Вадим, — продолжал четвертый, огромный детина, черномазый,
с налитыми кровью
глазами — где наш барин-то!.. не удрал бы
он… а жаль бы было упустить… уж я бы
его попотчевал…
он и в могилу бы у меня
с оскоминою лег…
Но
ему говорят, что пора служить…
он спрашивает зачем!
ему грозно отвечают, что 15-ти лет
его отец был сержантом гвардии; что
ему уже 16-ть, итак… итак… заложили бричку, посадили
с ним дядьку, дали 20 рублей на дорогу и большое письмо к какому-то правнучетному дядюшке… ударил бич, колокольчик зазвенел… прости воля, и рощи, и поля, прости счастие, прости Анюта!.. садясь в бричку, Юрий встретил ее
глаза неподвижные, полные слезами; она из-за дверей долго на
него смотрела…
он не мог решиться подойти, поцеловать в последний раз ее бледные щечки,
он как вихорь промчался мимо нее, вырвал свою руку из холодных рук Анюты, которая мечтала хоть на минуту остановить
его… о! какой зверской холодности она приписала мой поступок, как смело она может теперь презирать меня! — думал
он тогда…
О как жадно вдыхал Юрий этот теплый ароматный воздух, как страстно
он кидался в шумную стычку,
с каким наслаждением погружал свою шпагу во внутренность безобразного турка, который, выворотив
глаза,
с судорожным движением кусал и грыз холодное железо!..
Он нашел ее полуживую, под пылающими угольями разрушенной хижины; неизъяснимая жалость зашевелилась в глубине души
его, и
он поднял Зару, — и
с этих пор она жила в
его палатке, незрима и прекрасна как ангел; в ее чертах всё дышало небесной гармонией, ее движения говорили, ее
глаза ослепляли волшебным блеском, ее беленькая ножка, исчерченная лиловыми жилками, была восхитительна как фарфоровая игрушка, ее смугловатая твердая грудь воздымалась от малейшего вздоха… страсть блистала во всем: в слезах, в улыбке, в самой неподвижности — судя по ее наружности она не могла быть существом обыкновенным; она была или божество или демон, ее душа была или чиста и ясна как веселый луч солнца, отраженный слезою умиления, или черна как эти очи, как эти волосы, рассыпающиеся подобно водопаду по круглым бархатным плечам… так думал Юрий и предался прекрасной мусульманке, предался и телом и душою, не удостоив будущего ни единым вопросом.
Как пробужденная от сна, вскочила Ольга, не веруя
глазам своим;
с минуту пристально вглядывалась в лицо седого ловчего и наконец воскликнула
с внезапным восторгом: «так
он меня не забыл? так
он меня любит? любит!
он хочет бежать со мною, далеко, далеко…» — и она прыгала и едва не целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, — продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди нас разлучили, нет,
он мой, мой на земле и в могиле, везде мой, я купила
его слезами кровавыми, мольбами, тоскою, —
он создан для меня, — нет,
он не мог забыть свои клятвы, свои ласки…»
Перед нею Федосей плавал в крови своей, грыз землю и скреб ее ногтями; а над
ним с топором в руке на самом пороге стоял некто еще ужаснее, чем умирающий:
он стоял неподвижно, смотрел на Ольгу
глазами коршуна и указывал пальцем на окровавленную землю:
он торжествовал, как Геркулес, победивший змея: улыбка, ядовито-сладкая улыбка набегала на
его красные губы: в ней дышала то гордость, то презрение, то сожаленье — да, сожаленье палача, который не из собственной воли, но по повелению высшей власти наносит смертный удар.
Юрий не слыхал, не слушал;
он держал белую руку Ольги в руках своих, поцелуями осушал слезы, висящие на ее ресницах… но напрасно
он старался ее успокоить, обнадежить: она отвернулась от
него, не отвечала, не шевелилась; как восковая кукла, неподвижно прислонившись к стене, она старалась вдохнуть в себя ее холодную влажность; отчего это
с нею сделалось?.. как объяснить сердце молодой девушки: миллион чувствований теснится, кипит в ее душе; и нередко лицо и
глаза отражают
их, как зеркало отражает буквы письма — наоборот!..
С восходом солнца
он отправился искать сестру, на барском дворе, в деревне, в саду — везде, где только мог предположить, что она проходила или спряталась, — неудача за неудачей!.. досадуя на себя,
он задумчиво пошел по дороге, ведущей в лес мимо крестьянских гумен: поровнявшись
с ними и случайно подняв
глаза,
он видит буланую лошадь, в шлее и хомуте, привязанную к забору;
он приближается… и замечает, что трава измята у подошвы забора! и вдруг взор
его упал на что-то пестрое, похожее на кушак, повисший между цепких репейников… точно! это кушак!.. точно!
он узнал, узнал! это цветной шелковый кушак
его Ольги!
В одно мгновение мужики
его окружили
с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица, отделяли<сь> по временам от общего говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все
глаза налились кровью, все кулаки сжались… все сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал каждый заплатить за
них сторицею…
И Вадим пристально,
с участием всматривался в эти черты, отлитые в какую-то особенную форму величия и благородства, исчерченные когтями времени и страданий, старинных страданий, слившихся
с его жизнью, как сливаются две однородные жидкости; но последние, самые жестокие удары судьбы не оставили никакого следа на челе старика;
его большие серые
глаза, осененные тяжелыми веками, медленно, строго пробегали картину, развернутую перед
ними случайно; ни близость смерти, ни досада, ни ненависть, ничто не могло, казалось, отуманить этого спокойного, всепроникающего взгляда; но вот
он обратил
их в внутренность кибитки, — и что же, две крупные слезы засверкав невольно выбежали на седые ресницы и чуть-чуть не упали на поднявшуюся грудь
его; Вадим стал всматриваться
с большим вниманием.