Неточные совпадения
Кстати,
он был замечательно хорош собою,
с прекрасными темными
глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен.
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл
глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо
его вдруг изменилось, и
с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Но в идущей женщине было что-то такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в
глаза, что мало-помалу внимание
его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы
с досадой, а потом все крепче и крепче.
Он сошелся
с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла
глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
Встречались
ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы;
он провожал
их с любопытством
глазами и забывал о
них прежде, чем
они скрывались из
глаз.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые —
он часто это видел — надрываются иной раз
с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом
их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а
ему так жалко, так жалко на это смотреть, что
он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит
его от окошка.
…
Он бежит подле лошадки,
он забегает вперед,
он видит, как ее секут по
глазам, по самым
глазам!
Он плачет. Сердце в
нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает
его по лицу;
он не чувствует,
он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику
с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет
его за руку и хочет увесть; но
он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
— Мое добро! — кричит Миколка,
с ломом в руках и
с налитыми кровью
глазами.
Он стоит, будто жалея, что уж некого больше бить.
Но бедный мальчик уже не помнит себя.
С криком пробивается
он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в
глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается
с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за
ним, схватывает
его, наконец, и выносит из толпы.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост.
Он был бледен,
глаза его горели, изнеможение было во всех
его членах, но
ему вдруг стало дышать как бы легче.
Он почувствовал, что уже сбросил
с себя это страшное бремя, давившее
его так долго, и на душе
его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил
он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
— После, — проговорил
он с усилием, смыкая опять
глаза и оборачиваясь к стене. Настасья постояла над
ним.
Поровнявшись
с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь,
он осторожно покосился в нее
глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда
он за топором войдет?
Заглянув случайно, одним
глазом, в лавочку,
он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход,
с другой стороны…
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась
глазами прямо в
глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту;
ему показалось даже в ее
глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась.
Он чувствовал, что теряется, что
ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще
с полминуты, то
он бы убежал от нее.
Все
с глаз долой, и кошелек тоже!» — радостно думал
он, привстав и тупо смотря в угол, в оттопырившуюся еще больше дыру.
И долго, несколько часов,
ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж
с глаз долой, поскорей, поскорей!»
Он порывался
с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
— Ишь лохмотьев каких набрал и спит
с ними, ровно
с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул
он все под шинель и пристально впился в нее
глазами. Хоть и очень мало мог
он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что
с человеком не так обращаться будут, когда придут
его брать. «Но… полиция?»
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу,
он с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот дом… и тотчас же отвел
глаза.
Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть
глаз;
он пролежал
с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил
его комнату: вошла Настасья со свечой и
с тарелкой супа. Посмотрев на
него внимательно и разглядев, что
он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
С тем же удивлением перевел и уставил потом
глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно
его рассматривавшего.
Затем,
с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел
ему прямо в
глаза, не двигаясь
с места.
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали
глаза;
он ужасно побледнел; верхняя губа
его дрогнула и запрыгала.
Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось
с полминуты;
он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на
его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить
его, вот-вот только выговорить!
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся
с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали
они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в
его глазах.
Он почувствовал, что кто-то стал подле
него, справа, рядом;
он взглянул — и увидел женщину, высокую,
с платком на голове,
с желтым, продолговатым, испитым лицом и
с красноватыми, впавшими
глазами.
Мармеладов был в последней агонии;
он не отводил своих
глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над
ним.
Ему все хотелось что-то ей сказать;
он было и начал,
с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что
он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на
него...
— Кто это? Кто это? — проговорил
он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь в тревоге,
с ужасом указывая
глазами на дверь, где стояла дочь, и усиливаясь приподняться.
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил
он с усмешкой, смотря
ему прямо в
глаза.
— Да ты
с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать.
Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные
глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Он стоял
с обеими дамами, схватив
их обеих за руки, уговаривая
их и представляя
им резоны
с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал
им обеим руки до боли и, казалось, пожирал
глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как
он говорил
с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в
глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила
его. — Я уверена, что
он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда уже поравнялись в четвертом этаже
с хозяйкиною дверью, то заметили, что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и что два быстрые черные
глаза рассматривают
их обеих из темноты. Когда же взгляды встретились, то дверь вдруг захлопнулась, и
с таким стуком, что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.
Дойдя до поворота,
он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за
ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу.
Он пошел вслед, не спуская
с нее
глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение
глаз,
с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами.
Он поднял
глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку.
Он был слишком спокоен сравнительно
с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел
его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув
глаза в землю и как бы что-то обдумывая.
Он скоро догнал
его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся
с ним и заглянул
ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил
его, быстро оглядел, но опять опустил
глаза, и так шли
они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы
с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в
его помертвевшие
глаза.
Тихим, ослабевшим шагом,
с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку.
Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно,
с слабым стоном, протянулся на
нем;
глаза его были закрыты. Так пролежал
он с полчаса.
С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался
он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые
глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось
ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твердил
он про себя.
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и
он…
он,
с его бледным лицом,
с горящими
глазами…
Он целует ей ноги, плачет… О господи!
Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или… или просто
он ничего тоже не знает и сам, своими
глазами, ничего не видал (да и как
он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее, случившееся
с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением
его.
— Славная вещь, славная вещь… — повторял Порфирий Петрович, как будто задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, — да! славная вещь! — чуть не вскрикнул
он под конец, вдруг вскинув
глаза на Раскольникова и останавливаясь в двух шагах от
него. Это многократное глупенькое повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей, противоречило
с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который
он устремил теперь на своего гостя.
(Раскольников и не думал смеяться:
он сидел стиснув губы, не спуская своего воспаленного взгляда
с глаз Порфирия Петровича.)
— Порфирий Петрович! — проговорил
он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы.
С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в
глаза и мучить себя я не позволю.
Вид этого человека
с первого взгляда был очень странный.
Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В
глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо
его, точно
его привели на казнь. Совсем побелевшие губы
его слегка вздрагивали.
Она уставилась было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который
он придерживал в левой руке, а вместе
с тем и на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень
с желтым камнем, который был на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от
него отвела
глаза и, не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в
глаза Петру Петровичу.
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская
глаз с Сони, изредка, но быстро переводя
их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
Она только не спускала своих
глаз с Раскольникова, чувствуя, что в
нем вся ее защита.
— Стало быть, я
с ним приятель большой… коли знаю, — продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже был не в силах отвести
глаз, —
он Лизавету эту… убить не хотел…
Он ее… убил нечаянно…
Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета…
Он тут… и ее убил.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала
их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого
глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке
с страусовым пером.
Он проговорил это
с видом какого-то подмигивающего,веселого плутовства, не спуская
глаз с Раскольникова. Раскольников побледнел и похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне.
Он быстро отшатнулся и дико посмотрел на Свидригайлова.