Неточные совпадения
Ему казалось
не больше 28 лет; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный круг, заключавший вселенную; его душа еще
не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться в вечность; — нищий стоял сложа руки и рассматривал дьявола, изображенного поблекшими красками на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я был чорт,
то не мучил бы людей,
а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти!
—
А я совсем
не для
того…
Если Борис Петрович хотел наказать кого-нибудь из слуг,
то Вадим намекал ему всегда, что есть наказания, которые жесточе, и что вина гораздо больше, нежели Палицын воображал; —
а когда недосказанный совет его был исполнен,
то хитрый советник старался возбудить неудовольствие дворни, взглядом, движеньями помогал им осуждать господина; но никогда ничего
не говорил такого, чтó бы могло быть пересказано ко вреду его — к неудовольствию рабов или помещика.
Однако Вадим заметил в ней семейственную гордость, сходство с его душой, которое обещало ему много… обещало со временем и любовь ее… эта надежда была для него нечто новое; он хотел ею завладеть, он боялся расстаться с нею на одно мгновение… — и вот зачем он удалился в уединенное место, где плеск волны
не мог развлечь думы его; он
не знал, что есть цветы, которые, чем более за ними ухаживают,
тем менее отвечают стараниям садовника; он
не знал, что, слишком привязавшись к мечте, мы теряем существенность;
а в его существенности было одно мщение…
— Да уж
то, что твоей милости и в голову
не придет; любишь ли ты пляску?..
а у меня есть девочка — чудо…
а как пляшет!.. жжет,
а не пляшет!.. я
не монах, и ты
не монах, Васильич…
— Да уж
то!.. мать моя, женушка, Наталья Сергевна, — вели Оленьке принарядиться в шелковый святошный сарафан да выдти поплясать;
а других пришли петь, да песельников-то нам побольше, знаешь, чтоб лихо… — он захохотал, сам верно
не зная чему; и начал потирать руки, заране наслаждаясь успехом своей выдумки; — этот человек, обыкновенно довольно угрюмый, теперь был совершенный ребенок.
— Небо или ад…
а может быть и
не они; твердое намерение человека повелевает природе и случаю; — хотя с
тех пор как я сделался нищим, какой-то бешеный демон поселился в меня, но он
не имел влияния на поступки мои; он только терзал меня; воскрешая умершие надежды, жажду любви, — он странствовал со мною рядом по берегу мрачной пропасти, показывая мне целый рай в отдалении; но чтоб достигнуть рая, надобно было перешагнуть через бездну. Я
не решился; кому завещать свое мщение? кому его уступить?
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши;
а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы,
не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их,
то не выбрал бы эту минуту...
—
Не сам ли он создал свое могущество? какая слава, если б он избрал другое поприще, если б
то, что сделал для своей личной мести, если б это терпение, геройское терпение, эту скорость мысли, эту решительность обратил в пользу какого-нибудь народа, угнетенного чуждым завоевателем… какая слава! если б, например, он родился в Греции, когда турки угнетали потомков Леонида…
а теперь?.. имея в виду одну цель — смерть трех человек, из коих один только виновен, теперь он со всем своим гением должен потонуть в пучине неизвестности… ужели он родился только для их казни!.. разобрав эти мысли, он так мал сделался в собственных глазах, что готов был бы в один миг уничтожить плоды многих лет; и презрение к самому себе, горькое презрение обвилось как змея вокруг его сердца и вокруг вселенной, потому что для Вадима всё заключалось в его сердце!
По обеим сторонам крыльца церковного сидели нищие, прежние его товарищи… они его
не узнали или
не смели узнать… но Вадим почувствовал неизъяснимое сострадание к этим существам, которые, подобно червям, ползают у ног богатства, которые, без родных и отечества, кажется, созданы только для
того, чтобы упражнять в чувствительности проходящих!.. но люди ко всему привыкают, и если подумаешь,
то ужаснешься; как знать? может быть чувства святейшие одна привычка, и если б зло было так же редко как добро,
а последнее — наоборот,
то наши преступления считались бы величайшими подвигами добродетели человеческой!
Прямой, высокий, вызолоченный иконостас был уставлен образами в 5 рядов,
а огромные паникадила, висящие среди церкви, бросали сквозь дым ладана таинственные лучи на блестящую резьбу и усыпанные жемчугом оклады; задняя часть храма была в глубокой темноте; одна лампада, как запоздалая звезда,
не могла рассеять вокруг тяготеющие тени; у стены едва можно было различить бледное лицо старого схимника, лицо, которое вы приняли бы за восковое, если б голова порою
не наклонялась и
не шевелились губы; черная мантия и клобук увеличивали его бледность и руки, сложенные на груди крестом, подобились
тем двум костям, которые обыкновенно рисуются под адамовой головой.
«Куда этот верченый пустился! — подумала удивленная хозяйка, — видно голова крепка на плечах,
а то кто бы ему велел таскаться — ну,
не дай бог, наткнется на казаков и поминай как звали буйнова мóлодца — ох! ох! ох! больно меня раздумье берет!.. спрятала-то я старого, спрятала,
а как станут меня бить да мучить… ну, коли уж на
то пошла, так берегись, баба!..
не давши слова держись,
а давши крепись… только бы он сам
не оплошал!»
— Оно бы есть! да больно близко твоей деревни… и
то правда, барин, ты хорошо придумал… что начала,
то кончу; уж мне грех тебя оставить; вот тебе мужицкое платье: скинь-ка свой балахон… —
а я тебе дам сына в проводники… он малый глупенек, да зато
не болтлив, и уж против материнского слова
не пойдет…
— Эх, барин! барин!.. ты грешишь! я видел, как ты приезжал… и тотчас сел на лошадь и поскакал за тобой следом, чтоб совесть меня после
не укоряла… я всё знаю, батюшка! времена тяжкие… да уж Федосей тебя
не оставит; где ты, там и я сложу свою головушку; бог велел мне служить тебе, барин; он меня спросит на
том свете: служил ли ты верой и правдой господам своим…
а кабы я тебя оставил, что бы мне пришлось отвечать…
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню,
то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза
не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо,
а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива,
то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла…
то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
— Я этого ничего
не знаю, — прервал хладнокровно Федосей, — уж вы там с барином согласитесь, как хотите, купить или
не купить,
а я знаю только
то, что нам пора… если уж
не поздно!..
Перед нею Федосей плавал в крови своей, грыз землю и скреб ее ногтями;
а над ним с топором в руке на самом пороге стоял некто еще ужаснее, чем умирающий: он стоял неподвижно, смотрел на Ольгу глазами коршуна и указывал пальцем на окровавленную землю: он торжествовал, как Геркулес, победивший змея: улыбка, ядовито-сладкая улыбка набегала на его красные губы: в ней дышала
то гордость,
то презрение,
то сожаленье — да, сожаленье палача, который
не из собственной воли, но по повелению высшей власти наносит смертный удар.
Они упали друг другу в объятия; они плакали от радости и от горя; и волчица прыгает и воет и мотает пушистым хвостом, когда найдет потерянного волченка;
а Борис Петрович был человек, как вам это известно,
то есть животное, которое ничем
не хуже волка; по крайней мере так утверждают натуралисты и филозофы…
а эти господа знают природу человека столь же твердо, как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы; — сравнение чрезвычайно справедливое!..
— Если хотите быть моим отцом, иметь во мне покорного сына,
то вообразите себе, что эта девушка такая неприкосновенная святыня, на которой самое ваше дыхание оставит вечные пятна. Вы меня поняли… простите меня: моя кровь кипит при одной мысли — я
не меряю слова на аршин приличий… вы согласились на мое предложение? в противном случае… всё, всё забыто! уважение имеет границы,
а любовь — никаких!
Вино и брага приметно распоряжали их словами и мыслями; они приметно позволяли себе больше вольностей, чем обыкновенно, и женщины были приметно снисходительней; но оставим буйную молодежь и послушаем об чем говорили воинственные пришельцы с седобородыми старшинами? — отгадать
не трудно!.. они требовали выдачи господ;
а крестьяне утверждали и клялись, что господа скрылись, бежали; увы! к несчастию казаки были об них слишком хорошего мнения! они
не хотели даже слышать этого, и урядник уже поднимал свою толстую плеть над головою старосты, и его товарищи уж произносили слово пытка; между
тем некоторые из них отправились на барский двор и вскоре возвратились, таща приказчика на аркане.
— К Белбородке!.. всё ему!
А зачем!.. у него и без нас много! Эх, молодцы, кабы вместо
того, чем везти туда, мы его роспили за здравье родной земли!.. что бы вам моих казачков
не попотчевать? У них горло засохло как Уральская степь… ведь мы с утра только по чарке браги выпили,
а теперь едем искать Палицына, и бог знает, когда с вами опять увидимся…
Старый обратился к своим и молвил: «эй! Ребята! Как вы думаете? Ведь нам до вечера
не добраться к месту!.. аль сделать привал… своих обделять
не надо… мы попируем, отдохнем,
а там, что будет,
то будет: утро вечера мудренее!..»
— Я,
а где бишь! да я тут же был с вами!.. да кто же, если
не я, подстрелил
того длинного молодца, что с топором высунулся из окна.
Я бы с великим удовольствием пропустил эту неприятную, пошлую сцену, если б она
не служила необходимым изъяснением всего следующего;
а так как я предполагаю в своих читателях должную степень любопытства,
то не почитаю за необходимость долее извиняться.
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо вышел да попался в руки душегубам…
а ты, нечесанная голова, и
не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на
том свете живого зажарят… вот родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала,
не видать бы твоему отцу от меня ни к…..
а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову руками и только по временам испускал стоны почти нечеловеческие.