Неточные совпадения
Кто оставил бы Москву за тридцать лет бедною, ничтожною, похожею на большое село, огороженное детинцем,
не узнал бы
ее, увидав теперь.
Новгород и Псков,
не ломавшие ни перед кем шапки, сняли
ее перед ним, да еще принесли в
ней свою волю и золото; иго ханское свержено и переброшено за рубеж земли русской...
Судорожно затрепетал княжич. По лицу его, которое сделалось подобно белому плату, пробежала какая-то дума;
она вспыхнула во взорах его. О, это была дума раздольная!.. Свобода… венец… народ… милости… может быть, и казнь… чего
не было в
ней? Узник, дитя, только что игравший цветными камушками, стал великим князем всея Руси!
Венчанного узника
не стало в тюрьме, и Афанасья Никитина
не видать уже было в
ней. Знать, Дмитрия Иоанновича выпустили на свободу?.. Да, господь освободил его от всех земных уз. Вот что пишет летописец: «1509 года, 14-го февраля, преставился великой князь Дмитрий Иоаннович в нуже, в тюрьме». Герберштейн прибавляет: «Думают, что он умер от холода или от голода или задохнулся от дыма».
Его дело
не быть рабом чисел: он должен быть только верен характеру эпохи и двигателя
ее, которых взялся изобразить.
Изредка печальные думы перебегают по этому лицу; чаще проникнуто оно грустью, и вы,
не видя на нем слез, сказали бы, что душа
ее вся в слезах.
Тут Ян
не выдержал и с сердцем дернул рассказчика за рукав, так что тот закусил себе язык. Между тем баронесса держала кошелек и, смотря на него, плакала. Какую ужасную повесть прочли бы в этих слезах, если бы перевесть их на язык! Потом, как бы одумавшись, отерла слезы и начала расспрашивать Якубка, как доехал до Липецка сын
ее (о нем-то были все заботы), что там делал, как, с кем отправился в путь.
— В одной гостинице… проклятая хозяйка, еще и молодая!.. подала нам ветчины… поверите ли, милостивая госпожа, ржавчины на
ней, как на старом оружии, что лежит в кладовой. Молодой господин
не ел, проглотил кусочек сухаря, обмочив его в воду; а меня дернуло покуситься на ветчину… так и теперь от одного помышления…
Об Яне
не беспокоюсь, — молвил он, — старик положит за
нее душу свою.
Тут он поклонился, взглянув очень умильно на девушку. Покраснев, как пунцовый мак,
она что-то пошарила около себя и вышла будто за тем, чего
не нашла.
—
Не хочу солгать, милостивая госпожа! Только раз согрешил, нечаянно ослушался, сорвалось с языка. Зато мигом оправился: «
Не подумайте, — молвил я ему, — что вас называю бароном потому, что вы барон; а эдак у нас чехи и дейтчи называют всех своих господ, так и я за ними туда ж по привычке… Вот эдак мы все честим и вашу матушку, любя
ее». Нет! я себе на уме! Как впросак попаду, так другого
не позову вытащить.
«Матушке будет легче, если
она это проведает, — молвил он, — Захарию верю; он меня
не обманет.
Тут маленькая фигурка ручонкою схватилась было за бок, думая найти кинжал; но оружия при
ней не было.
Не знали, однако ж, силы этой души, потому что никто еще
не входил с
нею в борьбу, ни люди, ни судьба.
Отмстить, а там бросить эту жизнь в когти дьяволу, если
не дано ему было повергнуть
ее к престолу бога!
Тридцать лет исполнял он завет господа: любить ближнего, как брата; тридцать лет стремился по пути к небу — и вдруг судьба схватила его с этого пути и повесила над пропастью ада; вправе ли
она была сказать: «Держись,
не падай!» Был один, у которого голова
не вскружилась над этой бездной, но тот был
не человек, тот ходил по волнам, как по суше.
Несчастная
не могла долее выдержать:
она пожелала смерти и спросила духовника.
— Нет, друг мой,
не он, — произнес, утешая
ее, Эренштейн. —
Не отчаивайся; вот знаменитый врач, который поможет тебе… предчувствия меня
не обманывают… верю твердо, и ты, мой милый друг, верь также.
— Прощения?.. А!.. Нет, гордый барон, нет теперь пощады!.. Пять лет ждал я этой минуты… Говорите: клянусь и повторяю мою клятву отдать моего первенца, когда ему минет год, лекарю Фиоравенти с тем, чтобы он сделал из него со временем лекаря; почему властью отца и уполномочиваю над ним господина Фиоравенти, а мне
не вступаться ни в его воспитание, ни во что-либо до него касающееся. Если ж у меня родится дочь, отдать
ее за лекаря… Один он, Фиоравенти, имеет право со временем разрешить эту клятву.
И мать перекрестила младенца во имя отца и сына и святого духа, боясь, чтобы гордые желания
ее в самом деле
не навлекли на него гнева божьего, и прижимала его к груди своей, в которой сердце билось, как ускоренный маятник, и все было что-то
не на месте.
Зачем живет этот сын, этот обреченник на горе и стыд родителей? Что ему в жизни лекарской? Лучше б господь прибрал его теперь вовремя на небо, в лик своих ангелов!.. Или почему
не приберет самого отца?.. Тогда клятве
не было б исполнения: мать
не давала
ее, мать и сын будут счастливы.
Так думал отец и гордый барон.
Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто
не знал о
ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою тайну в стенах какого-то монастыря, а в верном служителе умерла
она. Но сколько барон ни был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся вечных мук. Клятва врезалась такими огненными буквами в памяти его, ад так сильно рисовался в его совести, что он решился на исполнение ужасного обета.
Это объявление, с твердостью сказанное, дало наконец знать отцу, что участь старшего сына
не переменилась и что осталось только приготовить Амалию по выздоровлении
ее.
Она видела во сне: разъяренный волк оторвал старшего сына от груди
ее, вскинул его к себе на спину и унес… куда — уж
не видала.
Фиоравенти опять спас
ей жизнь, но
не мог уничтожить следы ужасной болезни.
Доныне он любил
ее пламенно;
не было жертв, на которые
не решился бы для блага
ее, даже для
ее спокойствия.
Таков он был во всех случаях жизни: ныне, из тщеславия, готов играть своею жизнью на концах копьев, пуститься в новый крестовый поход, завтра
не дотронется до булавки,
не замарает ноги, чтобы спасти погибающего; ныне, у ног врага, которого вчера бил, целует у него руку, завтра готов повторить с ним римскую сцену, если б
она опять представилась; ныне сажает вас на первое место за своей трапезой, осыпает вас всеми почетными именами, вытаскивая их из словаря приличия и уважения; завтра, по первому намеку прохожего цыгана, без всяких исследований, оборотится к вам спиной, заставит вас ждать у ворот своего замка, если вы имеете в нем нужду, и встретит вас с своей баронской высоты словами: «Здорово, любезный мой!» Такие характеры нередки.
Умно приготовлено, хорошо сказано, но какие утешения победят чувство матери, у которой отнимают сына? Все муки
ее сосредоточились в этом чувстве; ни о чем другом
не помышляла
она, ни о чем
не хотела знать. Чтобы сохранить при себе свое дитя,
она готова была отдать за него свой сан, свои богатства, идти хоть в услужение. Но неисполнение клятвы должно принести ужасное несчастие мужу
ее, и
она решается на жертву.
Она хотела прежде испытать,
не тронет ли итальянца, никого
не послушалась и повлеклась в избушку, в которой он остановился.
Одно только, что я могу сделать для матери, у которой отнимаю все
ее благо, — это позволить
ей видеться с Антонио у меня
не через три года, как я сказал вашему супругу, а каждый год, но с условиями вам, конечно, уж известными.
Сдали дитя, расстались с ним… Мать
не умерла с горя: в сердце
ее была надежда увидеть сына через год, а с надеждою
не умирают. При этом случае лекарь, ничтожный человек, видел баронессу у ног своих… властелин духом остался властелином.
Не корыстные виды нес он на алтарь
ее, но пользу человечества и успехи разума.
— Наука зовет меня туда, — говорил он. —
Не лишите
ее новых приобретений, может быть, важных открытий.
Не лишите меня моей славы, которая для меня одно с счастьем.
—
Не утаю от тебя, задушевный… Я уж нес к господину нашему думку на сердце; на первый раз охнет от
ней воевода, будто ударили его ослопом. Ведаешь, едет к нам от немцев лекарь Онтон, вельми искусный в целении всяких недугов. Остается ему три дня пути…
Дворецкий показал с чувством на церковь Спаса, к которой они подъезжали. Вышки великокняжеских хоромин выглядывали уж из-за
нее. Чтобы
не подозревали в них какого сговора, они поехали, один по набережной Кремля, другой — к Никольским воротам. Расставание их было только до великокняжеского двора, где они должны были свидеться.
Перстень на среднем пальце правой руки сиял своею золотою, филиграновой оправой, а
не камнем в
ней, который
не отличался ничем от голыша.
Она первая гласно
не захотела быть рабыней татар.
Закон должен быть уложен, словно открытая ладонь, без перстаницы (великий князь развернул свой кулак); всякий темный человек довидит, что на
ней, и зернышко маково
не укроется.
Исполинская борода, вследствие поклона
ее крохотного обладателя, едва
не упала на пол.
— Ведомо ли тебе: жидовствующая ересь чернокнижника Схарии перешла из Новгорода, прозябает здесь, в Москве, многие пастыри духовные заражены
ею, ближние твои бояре впали в эту ересь; главный из них печальник дьяк твой Курицын, которого столько жалуешь своими милостями… Ведомо ли тебе, что они вводят в соблазн православных и даже (он осмотрелся кругом,
не подслушал бы кто, и прибавил тише), даже твою невестку.
Весть эта судорожно пробежала по сердцу великого князя; он был
ею поражен, и немудрено. Сын князя верейского жил изгнанником в Литве: надо было царственному домостроителю захватить скорее отчину его, чтобы
не помешали недруги.
Возвышаясь над толпою саном и богатством, он
не отделялся от
нее предрассудками.
Но лучшая утеха и надежда, ненаглядное сокровище старика, была дочь Анастасия. О красоте
ее пробежала слава по всей Москве, сквозь стены родительского дома, через высокие тыны и ворота на запоре. Русские ценительницы прекрасного
не находили в
ней недостатков, кроме того, что
она была немного тоненька и гибка, как молодая береза. Аристотель, который на своем веку видел много итальянок, немок и венгерок и потом имел случай видеть
ее, художник Аристотель говаривал, что он ничего прекраснее
ее не встречал.
Иоанн младой, первый сын великого князя от первой жены, вбежал раз, нежданный, в сад Образца за Хабаром-Симским, которого очень любил, увидал там сестру его и остановился перед
ней весь
не свой, как бы опаленный молниею.
Он намерен был на
ней жениться, но честолюбивый его отец, искавший в браке своих детей
не сердечных, а политических связей, повел его к венцу с Еленою, дочерью Стефана, господаря молдавского (перекрещенного по-нашему в воеводу Волошского, почему и называли
ее у нас Еленой Волошанкой).
Десятилетней снились палаты и сады, видом
не виданные на земле, и лица красоты неописанной, и голоса, которые пели, и гусли-самогуды, которые играли, будто над
ее сердцем, так хорошо, так умильно, что и рассказать
не можно.
Часто задумывалась
она, часто грустила, сама
не зная о чем.
— Люблю Андрея за умную речь! — воскликнул боярин с умилением. — Однако время терять попусту
не для чего. Слетай к своей крестной матери и позови
ее сюда, слушать-де рассказы странника Афанасия Никитина.
А дочь Образца, юное, прекрасное творение, возбуждающее чувство удивления в художнике, который понимает красоту, и между тем
не знающая, что
она так хороша, невинная, неопытная и между тем полная жизни, готовой перебежать через край!
Посмотрите, как руки
ее,
не доплетя заделанного узора, поднялись и остались в этом положении.