Неточные совпадения
Вскоре по возвращении его в Падуу, Фиоравенти получил письмо из Московии с послом русским, бывшим в Венеции. Письмо это было от его брата, Рудольфа Альберти, прозванного Аристотелем, знаменитого зодчего, который находился с некоторого времени при дворе московитского великого
князя Иоанна III Васильевича. Художник просил доставить врача в Москву, где ожидали его почести, богатство и
слава.
Вот что, по словам летописца, писал к русскому великому
князю Менгли-Гирей,
посылая этот дар: «Тебе ведомо, что в эндустанской земле кердеченом зовут однорог зверь, а рог его о том деле надобен: у кого на руке, как едячи, то лизати, и в той ястве, что лихое зелие будет, и человеку лиха не будет».
Пошел ты из своей родины, изо Твери, от святого Спаса златоверхого, с его милостью, от великого
князя Михаилы Борисовича и от владыки Геннадия; потом поплыл Волгою, в Калязине взял благословение у игумена Макария; в Нижнем Новгороде ждал татарского посла, что ехал восвояси от нашего великого
князя Ивана с кречетами; тут же пристали к вам наши русские, что
шли по-твоему в дальнюю сторону, и с ними потянул ты Волгою.
Это изображение, или, как называли предки наши: «царевна, на иконе писанная», было прислано в Москву папою Павлом II тогда, как
шло сватовство великого
князя за дочь Палеолога.
Знаниями и объяснениями врача остался великий
князь очень доволен. Почему и отдал Мамону приказ, чтобы все жители Москвы, в случае каких-либо недугов, немедленно являлись к дворскому лекарю или
посылали за ним, показывали ему тотчас язык и подавали руку. Для ослушников прибавлена оговорка.
Чтобы поручить это войско достойному вождю, ожидали в Москву знаменитого воеводу, служебного
князя Даниила Дмитриевича Холмского. Болезнь, мнимая или настоящая, задерживала его в дальнем поместье. Мнимая, сказал я: и то немудрено, потому что он родом тверчанин, потомок тверских
князей, должен был неохотно повиноваться приказу своего владыки,
идти против родины своей.
Он должен был сопутствовать великому
князю, который собирался сам
идти с войском.
В этом-то бедном шкапе, служившем басурману для хранения его зелий, в таком-то унизительном положении поместился правнук
князя Всеволода Андреевича Тверского, вождь знаменитый, герой шелонский, победитель Новгорода и Казани, лучший самоцвет в венце Иоанна,
слава и честь Руси.
— С нами бог! — прибавляет он с твердостью, — и в доказательство этого
послал мне ныне свою особенную милость. Твой друг,
князь Холмский, у меня. Он ошибкою попал ко мне. Не веришь? вот перстень его.
Через несколько дней участь Холмского была решена. Образец прибегнул к ходатайству митрополита и других духовных властей. Такое посредничество должно было иметь успех тем более, что служебный
князь отдавался сам в руки своего властелина. Ходатаи молили великого
князя умилостивиться над воеводой, который был всегда верный слуга Ивана Васильевича, доставил ему и всему православному краю столько добра и чести, который готов и ныне
идти всюду, кроме Твери, куда только укажет ему господарь его и всея Руси.
И тому делу был навсегда погреб (совершенное забвение). (Впоследствии великий
князь отдал дочь свою за сына Холмского. Так
шли в то время, рука об руку, необыкновенный гнев, сопутствуемый железами и казнью, и необыкновенные милости, вводившие осужденного в семью царей! [Сын Холмского, в царствование Василия Ивановича, сослан на Белоозеро и умер там в заключении. Виною его был только этот самый брак с дочерью Иоанна III.])
Против закона, уложенного самим великим
князем с сыном и боярами, нельзя было
идти; только приказано полю быть не прежде, как полки воротятся из Твери. Для дела ратного еще нужен был такой молодец, как Хабар.
— Воля божия на небеси, а великого
князя Ивана Васильевича на земли; прикажи он мне утопиться — утоплюсь, только на родной град, на Спаса златоверхого, врагом не
пойду. Скорей своею кровью захлебнусь, чем соглашусь навести войско на кровь моих родичей и братьев.
Они предались ему, затрубя во
славу князя Михайла Борисовича и Ивана Васильевича, без различия, кто кому приснился.
— Видишь, ваших ни одного, моих родятся тысячи, коли надо. Тверская дружина, что ты поставил на мельнице, вся разбежалась и передалась уже нашему великому
князю. Ни теперь, ни вперед Михайло Борисовичу нечего ждать от Твери. Знай москвичей: они умеют добывать честь и
славу своему государю и, коли нужно, умеют провожать с честью и чужих
князей.
— Вот что.
Пошли тотчас с моим гонцом
князя Холмского в Тверь и вели ему скорее, именем твоим, отпереть ворота городские великому
князю московскому Ивану Васильевичу и бить ему челом от тверчан как своему законному государю.
Она-то, вместе с ревнивым самовластием, которое нарочно
шло наперекор народу, вопиявшему иногда без толку против его полезных нововведений, была причиною, что великий
князь оставался глух на все представления духовных о примерном наказании еретиков.
—
Пошел с великим
князем в поход, — отвечала Анастасия, краснея; потом, одумавшись, прибавила: — Ведь ты меня спрашивала о братце родном?
— Теперь, — сказал Аристотель, с твердостью обратясь к лекарю, —
иди к великому
князю и скажи ему, что я, не цепей убоясь, а исполняя обет пречистой, завтра ж начну строить дом божий, по образцу владимирского.
— Нет, при этом случае не возьму богатых даров от великого
князя, хотя бы пришлось заслужить и гнев его. Я не продаю себя. По крайней мере душа моя чиста будет, здесь и на том свете, от упрека в корысти. Во всем прочем послушаю тебя; чтоб доказать это, из твоего дома
иду прямо к Афанасию Никитину.
— Вот, православные,
идет воинство сатаны! — закричал бирюч громогласно. — Так государь наш, великий
князь всея Руси, наказывает еретиков, отступников от имени Христова.
— О, коли так, коли мой совет не угоден вам, — перебил Варфоломей, воспламеняясь, — так знайте: я имею еще одно средство вам услужить… Но этого не скажу, воля ваша, не скажу, хоть бы сам великий
князь приказывал… Голову свою положу на плаху, не скажу… Может статься, всевышний, любя вас, выбрал меня орудием…
Шел мне навстречу юродивый, видно, святой человек, и молвил мне такие слова… Нет, воля ваша, не скажу… скреплю сердце, замкну уста… Прощайте, прощайте.
— Она была сужена тебе самим великим
князем, — говорил между прочим хитрый дворецкий, — на этом господин Иван Васильевич положил свое слово отцу твоему, как
шли походом во Тверь. Жаль, коли достанется другому! Зазорно, коли невеста царевича достанется немчину-лекарю! Скажет народ: пил мед царевич, по устам текло, да в рот не попало; выхватил стопу дорогую из его рук иноземный детина!
Отыскали наконец… Бедный, несчастный Антон! не застал царевича в живых. Даньяр лежал в беспамятстве на трупе сына; он не видел лекаря, а то б убил его. Татаре бросились было на Антона, но его освободили недельщики, присланные уж с приказанием великого
князя взять его под стражу и заковать в железа. Антон не противился; он знал, что участь его решена, он понимал Ивана Васильевича и помнил, что слово грозного владыки не мимо
идет. Невинный, он должен был подклонить голову под топор палача.
Разве не видал он, что сам
князь Холмский, украшение и
слава своего отечества, избавился от плахи, успев только укрыть голову под щитом случая, у него ж, иноземца?
Ждали еще снова милости от Ивана Васильевича. К нему
пошел Андрюша; Андрюшу во что б ни стало обещал Курицын пропустить к великому
князю.