Неточные совпадения
— Да ведь я
не об этом
говорю, — досадливо морщится околоточный. — Вы вникните в мое положение… Ведь это служба. Господи,
и без того неприятностей
не оберешься!
— Я ему
говорю: «Иди, негодяй,
и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит
и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну,
и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Однажды вышел такой случай, что девицы чуть
не с благоговейным ужасом услыхали, что Тамара умеет бегло
говорить по-французски
и по-немецки.
Тамара
не торопясь перекалывает поудобнее ткань на своем колене булавкой, заглаживает наперстком шов
и говорит,
не поднимая сощуренных глаз, чуть склонив голову набок...
Но хозяйка дома
и обе экономки всячески балуют Пашу
и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша идет нарасхват
и зарабатывает вчетверо, впятеро больше любой из остальных девушек, — зарабатывает так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе
не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им
говорят, что их знакомая девушка занята с другим.
—
Не знаю, какой-то совсем незнакомый, —
говорит она вполголоса. — Никогда у нас
не был. Какой-то папашка, толстый, в золотых очках
и в форме.
— Ну, уж это, господа, свинство! —
говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали, то по крайности надо было ехать в приличный, а
не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто
и светло.
— А Нинка
говорит: я,
говорит, ни за что с ним
не останусь, хоть режьте меня на куски… всю,
говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию,
и как услышал, что Нинка кричит…
Я пришел к нему
и стал рассказывать ему многое-многое о здешней жизни, чего я вам
не говорю из боязни наскучить.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно
и веско расставляя слова. — Это уже
не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно
и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так
говорить со мною, то снимите очки.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин
и прищелкнул языком. —
И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок
и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость
говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе самому противно,
и тяжело,
и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да
и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты
говоришь, — я тебе верю, что блуду ты
не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
С бесцеремонностью обладателя, с тем особенным эгоизмом влюбленного, который как будто бы
говорит всему миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это
и вас делает счастливыми,
не правда ли?
— Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем
не уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот английское трико или вот кангар
и шевиот. Сравните, пощупайте,
и вы убедитесь, что русские образцы почти
не уступают заграничным. А ведь это
говорит о прогрессе, о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
В другом вагоне у него был целый рассадник женщин, человек двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины с огромными, устрашающими, черными бровями. Она
говорила басом, а ее жирные подбородки, груди
и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона, точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины
не оставляли ни малейшего сомнения относительно своей профессии.
—
Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом
и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду
поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь
не будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
Он
говорил о том, что за ним следит полиция, что ему
не миновать тюрьмы, а может быть, даже каторги
и виселицы, что ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу.
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается
и ничего
не говорит, но много обещает
и — красавица!
— Дорогая Елена Викторовна, — горячо возразил Чаплинский, — я для вас готов все сделать.
Говорю без ложного хвастовства, что отдам свою жизнь по вашему приказанию, разрушу свою карьеру
и положение по вашему одному знаку… Но я
не рискую вас везти в эти дома. Русские нравы грубые, а то
и просто бесчеловечные нравы. Я боюсь, что вас оскорбят резким, непристойным словом или случайный посетитель сделает при вас какую-нибудь нелепую выходку…
—
Говорят, Эльза, что с вами обращаются очень грубо… иногда бьют… принуждают к тому, чего вы
не хотите
и что вам противно?
— Ты правду
говоришь, Женька! У меня тоже был один ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала
и кричала. А вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки
не угадаешь, кто он был…
Хорошо им (кому это „им“, Лихонин
и сам
не понимал как следует), хорошо им
говорить об ужасах проституции,
говорить, сидя за чаем с булками
и колбасой, в присутствии чистых
и развитых девушек.
— Ах! Ты
не про то! — закричал Лихонин
и опять высоким слогом начал
говорить ей о равноправии женщин, о святости труда, о человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он
не сообразил того, что в ней
говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так
и осталась потухшая папироса,
и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
— Вот
и чудесно…
И хорошо,
и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола
и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил,
не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая, вот сюда, на диван,
и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам
не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда
не было своей квартиры) всех близких друзей
и земляков
и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни
и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием»
и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами,
и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части
говорил сам Нижерадзе.
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ.
И не будем об этом больше
говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна,
не повторится.
И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
— Мне решительно все равно, что обо мне станут
говорить знакомые
и незнакомые, а от своего намерения спасти, — извините за дурацкое слово, которое сорвалось, — от намерения ободрить, поддержать эту девушку я
не откажусь.
Если бы
не обычный авторитет Симановского
и не важность, с которой он
говорил, то остальные трое расхохотались бы ему в лицо. Они только поглядели на него выпученными глазами.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,
говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в другом доме.
И вообще, чтобы этого
не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.
А ведь даже
и вчера днем было
не поздно, когда она
говорила, что готова уехать назад.
— О!
Не беспокойтесь
говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом
и всегда в самый лучший, приличный публичный дом,
и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего
не выйдет.
Правда, она в сотни раз лучше, чем Лихонин, умела на улице, в саду
и в комнате ориентироваться по странам света, — в ней сказывался древний мужицкий инстинкт,но она упорно отвергала сферичность земли
и не признавала горизонта, а когда ей
говорили, что земной шар движется в пространстве, она только фыркала.
— Уж очень он, Василий Васильевич, со мной строгий,
и ничего я
не понимаю, что он
говорит,
и я больше
не хочу с ним учиться.
Он
говорил, может быть,
и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках
и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения, ни за что
не хотела сесть. Она
говорила: «Да-с, нет-с, как изволите».
И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась торопливо поднимать его.
Он, молча
и не оглядываясь на Женьку, стал торопливо одеваться,
не попадая ногами в одежду. Руки его тряслись,
и нижняя челюсть прыгала так, что зубы стучали нижние о верхние, а Женька
говорила с поникнутой головой...
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной
и свистит…» Мы никак
не могли угадать, а он
говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся
и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю
и не движется… Послали за полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
— Что
не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон,
и его черные безбровые
и безресницые глаза сделались такими страшными, что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам, что ты папу-маму
говорить разучишься! Ноги из заду выдерну. Ну, мигом! А то козырну по шее!
— Нет, я есть
не буду, — ответила Женька хрипло, —
и я недолго тебя задержу… несколько минут. Надо посоветоваться,
поговорить, а мне
не с кем.
—
Не стесняйся, милая Женя,
говори все, что есть! Ты ведь знаешь, что я человек свой
и никогда
не выдам. А может быть,
и впрямь что-нибудь хорошее посоветую. Ну, бух с моста в воду — начинай!
— Об этом ведь, помнится,
и вы как-то
говорили у нас, чуть ли
не в тот самый вечер, на троицу…
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я вот никогда еще тебя об этом
не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на всех нас, ты все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее, умное слово… Вон
и по-французски как ты тогда
говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно ничего
не знает… Кто ты?
— Брось, Женя, ты
говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна, у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают
и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда
и ты.
Не со мной, конечно, — я всегда одна, — а уйди сама по себе.
И про них в свою очередь Анна Марковна знала
и могла бы рассказать несколько темных
и не особенно лестных анекдотов, но в их среде было
не принято
говорить об источниках семейного благополучия — ценились только ловкость, смелость, удача
и приличные манеры.
— Здравствуйте, моя дорогая! — сказала она немножко в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как
говорят на сцене героини, умирающие от любви
и от чахотки. — Присядьте здесь… Я рада вас видеть… Только
не сердитесь, — я почти умираю от мигрени
и от моего несчастного сердца. Извините, что
говорю с трудом. Кажется, я перепела
и утомила голос…
Ровинская, подобно многим своим собратьям,
не пропускала ни одного дня,
и если бы возможно было, то
не пропускала бы даже ни одного часа без того, чтобы
не выделяться из толпы,
не заставлять о себе
говорить: сегодня она участвовала в лжепатриотической манифестации, а завтра читала с эстрады в пользу ссыльных революционеров возбуждающие стихи, полные пламени
и мести.