Неточные совпадения
Круглый год, всякий вечер, — за исключением трех последних
дней страстной недели
и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет
и стриженая девка косы не заплетает, — едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари.
И так без конца,
день за
днем, месяцы
и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
Теперь улица пуста. Она торжественно
и радостно горит в блеске летнего солнца. Но в зале спущены все гардины,
и оттого в ней темно, прохладно
и так особенно нелюдимо, как бывает среди
дня в пустых театрах, манежах
и помещениях суда.
Но она от души рада волнению
и ласке Амура,
и своей минутной власти над собакой,
и тому, что выспалась
и провела ночь без мужчины,
и троице, по смутным воспоминаниям детства,
и сверкающему солнечному
дню, который ей так редко приходится видеть.
У него на совести несколько темных
дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это
дело. Да
и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так
и эти люди глядят на темное
и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Он отдаленно похож по настроению на те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники п институтах
и в других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы
и много безделья
и целый
день царит светлая, сладкая скука.
Не выпуская изо рта папироски
и щурясь от дыма, она то
и дело переворачивает страницы намусленным пальцем. Ноги у нее до колен голые, огромные ступни самой вульгарной формы: ниже больших пальцев резко выдаются внаружу острые, некрасивые, неправильные желваки.
Но ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни
и неправильному сну, а также потому, что большинство девиц, как институтки в праздник, уже успели
днем послать в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами
и тянучками
и этим испортили себе аппетит.
Но хозяйка дома
и обе экономки всячески балуют Пашу
и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша идет нарасхват
и зарабатывает вчетверо, впятеро больше любой из остальных девушек, — зарабатывает так много, что в бойкие праздничные
дни ее вовсе не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят, что их знакомая девушка занята с другим.
Вера
и в самом
деле похожа на жокея, с своим узким лицом, на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены к горбатому, нервному, очень красивому носу.
— Что это, в самом
деле, за хамство! Кажется, я бежать не собираюсь отсюда.
И потом разве вы не умеете разбирать людей? Видите, что к вам пришел человек порядочный, в форме, а не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая!
Почему-то он был сумрачен, хромал на правую ногу
и старался как можно меньше обращать на себя внимание: должно быть, его профессиональные
дела находились в это время в плохом обороте.
Весь
день прошел весело
и шумно, даже немного крикливо
и чуть-чуть утомительно, но по-юношески целомудренно, не пьяно
и, что особенно редко случается, без малейшей тени взаимных обид или ревности, или невысказанных огорчений. Конечно, такому благодушному настроению помогало солнце, свежий речной ветерок, сладкие дыхания трав
и воды, радостное ощущение крепости
и ловкости собственного тела при купании
и гребле
и сдерживающее влияние умных, ласковых, чистых
и красивых девушек из знакомых семейств.
И когда этот самый синдикат затеял известный процесс против одного из своих членов, полковника Баскакова, пустившего в продажу против договора избыток сахара, то Рамзес в самом начале предугадал
и очень тонко мотивировал именно то решение, которое вынес впоследствии по этому
делу сенат.
Однако он не избегал участия в товарищеских третейских судах,
и его доводы — всегда неотразимо логичные — обладали удивительным свойством оканчивать
дела миром, к обоюдному удовольствию судящихся сторон.
— Никто вас
и не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос
и эта меланхолия, когда
дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно
и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть
и принять внутрь несколько галлонов вина
и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
Студенты, смеясь
и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное
и лицемерное
дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко
и упирался,
и сердился,
и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко
и неприязненно.
— Господа, позвольте вам представить моего соратника по газетному
делу. Сергей Иванович Платонов. Самый ленивый
и самый талантливый из газетных работников.
Недаром же в тот
день, когда на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы, мучники
и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об этом, вскочил на проезжавшего лихача
и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался на место драки, чтобы принять в ней участие.
Точно вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем,
и едва-едва различаю, как там, на
дне, копошатся гады.
— Вы как хотите, господа, это
дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ
и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней,
и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке, а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной
и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные
и трепетавшие ресницы. — Что? В чем
дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
У него оказалось на нынешнее утро какое-то важное, неотложное
дело, надо было поехать домой
и хоть два часика поспать.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать
и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык
и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
Ей-богу, я хотел бы на несколько
дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной
и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью
и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю.
Надоест же, в самом
деле, все одно
и то же: жена, горничная
и дама на стороне.
А этот чернозем через год обращался в толстенную бабищу, которая целый
день лежит на постели
и жует пряники или унижет свои пальцы копеечными кольцами, растопырит их
и любуется.
— А в самом
деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая
и добрая.
И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
Наивная Люба
и в самом
деле потянулась губами к руке Лихонина,
и это движение всех рассмешило
и чуть-чуть растрогало.
— Глупость ты делаешь большую, Лихонин, — говорил лениво Платонов, — но чту
и уважаю в тебе славный порыв. Вот мысль — вот
и дело. Смелый ты
и прекрасный парень.
До сих пор еще, спустя десять лет, вспоминают бывшие обитатели Ямков тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год, который начался рядом пустяковых маленьких скандалов, а кончился тем, что администрация в один прекрасный
день взяла
и разорила дотла старинное, насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции, разметав его остатки по больницам, тюрьмам
и улицам большого города.
Случалось, просто подходили среди бела
дня где-нибудь на малолюдной улице к человеку
и спрашивали: «Как твоя фамилия?» — «Федоров».
Бесконечная разговорчивость Семена Яковлевича (молодой человек уже успел уведомить соседей, что его зовут Семен Яковлевич Горизонт) немного утомляла
и раздражала пассажиров, точно жужжание мухи, которая в знойный летний
день ритмически бьется об оконное стекло закрытой душной комнаты.
Дело коммивояжера чрезвычайно трудное
и требует многих знаний,
и не так знаний
дела, как знаний, как бы это сказать… человеческой души.
Но еще неприятнее бывает, когда сойдутся в одном городе два конкурента по одному
и тому же
делу.
Да
и еще хуже бывает, когда какой-нибудь шмаровоз
и сам не сможет ничего
и тебе же
дело портит.
— Ведь нас, евреев, господь одарил за все наши несчастья плодородием… то хочется иметь какое-нибудь собственное
дело, хочется, понимаете, усесться на месте, чтобы была
и своя хата,
и своя мебель,
и своя спальня,
и кухня.
— Отчего же? Может быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может быть, в самом
деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть,
и сладим что-нибудь.
— Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы сами понимаете. Я был холостой,
и, конечно, понимаете, всякий человек грешен… Теперь уж, конечно, не то. Записался в инвалиды. Но от прежних
дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
Теперь очень нетрудно было убедить ее в том, что ехать с ней вместе Горизонту представляет большую опасность для него
и что лучше ей остаться здесь
и переждать время, пока
дела у любовника не сложатся благоприятно.
После этого уговорить ее скрыться, как в самом надежном убежище, в публичном доме, где она могла жить в полной безопасности от полиции
и сыщиков, было пустым
делом.
Девушка там произвела благоприятное впечатление,
и в тот же
день ее паспорт был сменен в полиции на так называемый желтый билет.
Теперь он был одним из самых главных спекулянтов женским телом на всем юге России он имел
дела с Константинополем
и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
Ему приходилось удовлетворять
и садические
и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать
и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он не только не терял хищнического нахрапа
и упругой энергии в
делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее
и предприимчивее.
Судный
день, пасха
и кущи неизменно
и благоговейно справлялись им всюду, куда бы ни забрасывала его судьба.
Его скорее влекли к себе в
деле острота, риск
и профессиональное самолюбие.
К женщинам он был совершенно равнодушен, хотя понимал их
и умел ценить,
и был в этом отношении похож на хорошего повара, который при тонком понимании
дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт
и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только на три
дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым
и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
После приезда, на другой
день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу,
и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не в первый раз имеем
дело. Обманывать я вас не буду
и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу вас не забыть, что вы моя тетка,
и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я не пробуду здесь, в городе, более чем три
дня.