Неточные совпадения
Она очень мала ростом, но кругло-толста: ее можно
себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара — большой, средний и маленький, втиснутых друг
в друга без промежутков; это — ее юбка, торс и голова.
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч —
в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами
себя уважают, не должны вести
себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не
в солдатском заведении, а
в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
Но ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и неправильному сну, а также потому, что большинство девиц, как институтки
в праздник, уже успели днем послать
в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили
себе аппетит.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла
в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет
в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились
в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла
в самую гущу свалки, хлопала
себя по бедрам, бранилась и науськивала,
в то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как только может представить
себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются не с человеком, даже не с собакой или лошадью, и даже не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то грязным предметом,
в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
Пойду
в хаптеку, куплю я ха-ду,
Сама
себя я хатравлю...
Маленькая Манька, страстная любительница карточной игры, готовая играть с утра до утра не переставая, дуется
в «шестьдесят шесть» с Пашей, причем обе женщины для удобства сдачи оставили между
собою пустой стул, а взятки собирают
себе в юбки, распяленные между коленями.
Маня уступает и раскладывает колоду у
себя на коленях. Червонный дом выходит, небольшой денежный интерес и свидание
в пиковом доме при большой компании с трефовым королем.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от
себя не отпустила. Знаешь, он мне
в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить
в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— И
в Кольку-бухгалтера? И
в подрядчика? И
в Антошку-картошку? И
в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на
себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
Она гневно поворачивается к ним спиною и продолжает свою прогулку по диагонали залы, покачивая бедрами и щурясь на
себя в каждое зеркало
— Пфуй! Безобразие! — раздается
в комнате негодующий голос Эммы Эдуардовны. — Ну где это видано, чтобы порядочные барышни позволяли
себе вылезать на окошко и кричать на всю улицу. О, скандал! И все Нюра, и всегда эта ужасная Нюра!
Она величественна
в своем черном платье, с желтым дряблым лицом, с темными мешками под глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать
себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив, к дому Софьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны.
Он медленно оценивал всех женщин, выбирая
себе подходящую и
в то же время стесняясь своим молчанием.
Но раза два-три
в год он с невероятными лишениями выкраивал из своего нищенского бюджета пять или десять рублей, отказывая
себе в любимой вечерней кружке пива и выгадывая на конках, для чего ему приходилось делать громадные концы по городу пешком.
— Оставим это. Так знаешь. Мари, я
себе все время ищу вот такую девочку, как ты, такую скромную и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей
в месяц. Ты бы пошла?
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу
в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к
себе экономку.
— Экономочка, вас мой муж к
себе требует! — сказала Маня, войдя
в залу и поправляя волосы перед зеркалом.
Нередко благодаря своему развязно привешенному языку и давно угасшему самолюбию втирался
в чужую компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при этом взаймы, он не уносил на сторону, а тут же тратил на женщин разве-разве оставлял
себе мелочь на папиросы.
Но у Анны Марковны они сейчас же заказали
себе кадриль и плясали ее, особенно пятую фигуру, где кавалеры выделывают соло, совершенно как настоящие парижане, даже заложив большие пальцы
в проймы жилетов.
Однако любовь была настолько велика, что аптекарский ученик Нейман с большим трудом, усилиями я унижениями сумел найти
себе место ученика
в одной из местных аптек и разыскал любимую девушку.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на
себя общего внимания и не поворачивая головы
в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И
в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
Почему-то он был сумрачен, хромал на правую ногу и старался как можно меньше обращать на
себя внимание: должно быть, его профессиональные дела находились
в это время
в плохом обороте.
И — без слов, без мыслей, без сознания — влекло
в эту ночь бежать без одежд по сонному лесу, обнюхивать торопливо следы чьих-то ног
в росистой траве, громким кличем призывать к
себе самку.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит
себе на минутку, что все мы были
в гостях у его сестер и прямо от них поехали
в Яму… Что? Приятно такое предположение?
Никто из близко знавших Рамзеса не сомневался, что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности
в том, что к тридцати пяти годам он сколотит
себе миллион исключительно одной практикой, как адвокат-цивилист.
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на
себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но
в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
Кончилось тем, что через полчаса Лихонин и Ярченко ни за что не хотели расстаться с репортером и потащили его с
собой в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к тому, что посторонние «штатские» люди, попадавшие случайно
в кутящую студенческую компанию, всегда держали
себя в ней несколько зависимо и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы.
Платонов опять сделал вид, что не расслышал дерзости, сказанной студентом. Он только нервно скомкал
в пальцах салфетку и слегка отшвырнул ее от
себя. И опять его веки дрогнули
в сторону Бориса Собашникова.
— Да, я здесь, правда, свой человек, — спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу.Представьте
себе: я
в этом самом доме обедал изо дня
в день ровно четыре месяца.
— А так, что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома,
в гимназию. Ну и выговорил
себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды.
Но всего курьезнее было, когда он, наконец,
в зале почувствовал
себя в безопасности.
И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за свой лексикон бандерши и бывшей проститутки, глядит ей
в глаза, держит
себя рабски, как старая прислуга, как глупая, преданная нянька, как старый, верный, опаршивевший пудель.
— И потом, каким он тоном позволяет
себе говорить
в нашем обществе! — продолжал кипятиться Собашников. — Какой-то апломб, снисходительность, профессорский тон… Паршивый трехкопеечный писака! Бутербродник!
И Собашников вышел
в коридор, громко захлопнув за
собой дверь.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал
себе висок. — Борис же все время вел
себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
В общей зале они поладили между
собою, а через десять минут
в полуотворенную дверь кабинета просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося.
Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу же начал обычную актерскую игру.
В дверях он остановился,
в своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно этих лиц он внутренне и представлял
себе.
Держась рукой за воображаемую цепочку и
в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая
себе то зад, то волосы на голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
— Первое: она беспощадно красится, даже иногда и
в ущерб
себе.
Словом, представь
себе дерево настоящей крупной породы, но выращенное
в стеклянном колпаке,
в банке из-под варенья.
Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда
в этом деловом торге о цене ночи,
в этих десяти мужчинах
в — вечер,
в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании
себя в чистоте,
в еженедельных докторских осмотрах,
в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк,
в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают.
Вот вся их нелепая жизнь у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет
в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед
собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
— Служу
в фарсе! — говорил он, бия
себя в грудь кулаком.
Так именно я и многие другие теоретизируем, сидя
в своих комнатах за чаем с булкой и с вареной колбасой, причем ценность каждой отдельной человеческой жизни — это так
себе, бесконечно малое число
в математической формуле.
И, не отнимая рук от лица, вздрагивая плечами, она взбежала на крыльцо и скрылась
в доме, громко захлопнув да
собою дверь.
Просто-напросто все злоключения сами
собой стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам
собою, от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается
в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
На каждом перекрестке открывались ежедневно «фиалочные заведения» — маленькие дощатые балаганчики,
в каждом из которых под видом продажи кваса торговали
собою, тут же рядом за перегородкой из шелевок, по две, по три старых девки, и многим матерям и отцам тяжело и памятно это лето по унизительным болезням их сыновей, гимназистов и кадетов.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку, побываем
себе немножко
в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом на Волгу, вниз до Царицына, на Черное море, по всем курортам и опять к
себе на родину,
в Одессу.