Неточные совпадения
— Такое право,
что я
больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я
больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я
больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внимания и ее младшим сестрам, Ольге и Любе. Александров отлично знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще с
большей уверенностью он не только знал, но и чувствовал,
что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело.
Про него знали только то,
что у него в Москве
большой магазин фотографических принадлежностей.
В тот же день влюбленный молодой человек открыл,
что таинственная буква Ц. познается не только зрением и слухом, но и осязанием. Достоверность этого открытия он проверил впоследствии раз сто, а может быть, и
больше, но об этом он не расскажет даже самому лучшему, самому вернейшему другу.
И тут только заметил он,
что прежние золотистые усики на верхней губе Бутынского обратились в рыжие,
большие, толстые фельдфебельские усы, закрученные вверх.
Всем юнкерам, так же как и многим коренным москвичам, давно известно,
что в этом оркестре отбывают призыв лучшие ученики московской консерватории, по классам духовых инструментов, от начала службы до перехода в великолепный
Большой московский театр.
Москвичи говорили про него,
что он уважает только двух человек на свете: дирижера
Большого театра, строптивого и властного Авранека, а затем председателя немецкого клуба, фон Титцнера, который в честь компатриота и сочлена выписывал колбасу из Франкфурта и черное пиво из Мюнхена.
Все эти слухи и вести проникают в училище. Юнкера сами не знают,
чему верить и
чему не верить. Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль,
что государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда. Значит, выходит,
что и все существование такой необъятно
большой, такой неизмеримо могучей России может зависеть от одного развинтившегося дорожного болта.
В голове как шампанское. Скользит смутно одна опасливая мысль: так необыкновенно, так нетерпеливо волнуют эти счастливые минуты,
что, кажется, вдруг перегоришь в ожидании, вдруг не хватит чего-то у тебя для самого главного, самого
большого.
А когда в этот ликующий звуковой ураган вплетают свои веселые медные звуки полковые оркестры, то кажется,
что слух уже пресыщен —
что он не вместит
больше.
Конечно, эта ласка и «жаль» относилась
большей частью к юнкерам первой роты, которые оказывались и ростом поприметнее и наружностью покраше. Но командир ее Алкалаев почему-то вознегодовал и вскипел. Неизвестно,
что нашел он предосудительного в свободном ласковом обращении веселых юнкеров и развязных крестьянок на открытом воздухе, под пылающим небом: нарушение ли какого-нибудь параграфа военного устава или порчу моральных устоев? Но он защетинился и забубнил...
Вот эта-то стрекоза и могла наболтать о том,
что было, и о том,
чего не было. Но какой стыд, какой позор для Александрова! Воспользоваться дружбой и гостеприимством милой, хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее потаенный разврат… Нет, уж теперь к Синельниковым нельзя и глаз показать и даже квартиру их на Гороховой надо обегать
большим крюком, подобно неудачливому вору.
— Вы правы. Я сам вижу,
что надоел вам своим приставанием. Это было бестактно. Лучше уже маленькая дружба,
чем большая, но лопнувшая любовь.
Александров выпил еще один бокал шампанского и вдруг почувствовал,
что больше нельзя. «Генуг, ассе, баста, довольно», — сказал он ласково засмеявшемуся лакею.
Их карабины были в исправности, а громадный запас пороха и пуль грозил тем,
что осада продлится на очень
большое время, вплоть до прихода главной армии.
Александров справился с ним одним разом. Уж не такая
большая тяжесть для семнадцатилетнего юноши три пуда. Он взял Друга обеими руками под живот, поднял и вместе с Другом вошел в воду по грудь. Сенбернар точно этого только и дожидался. Почувствовав и уверившись,
что жидкая вода отлично держит его косматое тело, он очень быстро освоился с плаванием и полюбил его.
Тем не менее в одно из ближайших воскресений он пошел на Плющиху и с колотящимся сердцем взобрался на голубятню, на чердачный этаж старого деревянного московского дома. Надевши на нос
большие очки, скрепленные на сломанной пережабинке куском сургуча, Миртов охотно и внимательно прочитал произведение своего молодого приятеля. Читал он вслух и, по старой привычке, немного нараспев,
что придавало сюите важный, глубокий и красиво-печальный характер.
Черных дней выпадало на его долю гораздо
больше,
чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном положении молодого, начинающего фараона, суровая, утомительная строевая муштровка, грубые окрики, сажание под арест, назначение на лишние дневальства — все это делало военную службу тяжелой и непривлекательной.
Это была
большая победа, окрылившая Александрова. После нее он сделался лучшим фортификатором во всем училище и всегда говорил,
что фортификация — простейшая из военных наук.
Показалось Александрову,
что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих
больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Хотелось было юнкеру сказать: «Мне бы стакан водки!» Читал он много русских романов, и в них очень часто отвергнутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания. Но
большое усатое лицо швейцара было так просто, так весело и добродушно,
что он почувствовал стыд за свою случайную дурацкую мысль.
Проходя верхним рекреационным коридором, Александров заметил,
что одна из дверей, с матовым стеклом и номером класса, полуоткрыта и за нею слышится какая-то веселая возня, шепот, легкие, звонкие восклицания, восторженный писк, радостный смех. Оркестр в
большом зале играет в это время польку. Внимательное, розовое, плутовское детское личико выглядывает зорко из двери в коридор.
Только
что входит Александров в
большой зал, подымаясь по ступенькам галереи, как распорядитель торжественно объявляет...
Профессор несколько минут изучает письмо, и
чем дальше, тем
больше расплывается на его умном лице веселая улыбка.
Но
что мог поделать бедный Александров со своей проклятой застенчивостью, которую он никак не мог преодолеть, находясь в
большом и малознакомом обществе?
В училище весь день у юнкеров был сплошь туго загроможден учением и воинскими обязанностями. Свободными для души и для тела оставались лишь два часа в сутки: от обеда до вечерних занятий, в течение которых юнкер мог передвигаться, куда хочет, и делать,
что хочет во внутренних пределах
большого белого дома на Знаменской.
— Эх! Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди, не емкие. Посудите сами: на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым — кто
больше съест блинов. И
что же вы думаете? На тридцать втором блине, не сходя с места, богу душу отдал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом.
— Ну говори, рассказывай. Я уж давно чувствую,
что ты какой-то весь смутный и о чем-то не переставая думаешь. Скажи, мой светик, скажи откровенно, от матери ведь ничто не скроется. Чувствую, гложет тебя какая-то забота, дай бог, чтобы не очень
большая. Говори, Алешенька, говори — вдвоем-то мы лучше разберем.
Александров сначала опасался,
что почти шестимесячная отвычка от «патинажа» даст себя знать тяжестью, неловкостью и неумелостью движений. Но когда он быстрым полубегом-полускоком обогнул четыре раза гладкую поверхность катка и поплыл
большими круглыми, перемежающимися размахами, то сразу радостно почувствовал,
что ноги его по-прежнему работают ловко, послушно и весело и отлично помнят конькобежный темп.
Во вторник Венсан и Александров встретились, как между ними было уговорено, у церкви
Большого Вознесения,
что на стыке обеих Никитских улиц —
Большой и Малой. По истинно дружеской деликатности они оба поспешили и пришли на место свидания минутами двадцатью раньше условленного срока.
Хорошо было бы выбрать полк, стоящий в губернском городе или, по крайней мере, в
большом и богатом уездном, где хорошее общество, красивые женщины, знакомства, балы, охота и мало ли
чего еще из земных благ.
Артабалевский громко повторил название части и что-то занес пером на
большом листе. Александров тихо рассмеялся. «Вероятно, никто не догадывался,
что Берди-Паша умеет писать», — подумал он.
Это предложение было принято повсюду с величайшей готовностью. К тому же, надо сказать, всему училищу было известно,
что в этом году производство начнется с
большим, против всегдашнего, промедлением. По каким-то важным политическим причинам государь опоздает приехать в Петербург. Лишнее промедление обрекало всех юнкеров на длительную скуку. Сугубая травля обещала некоторые развлечения, и она вышла действительно неслыханно разнообразной и блестящей.
(Такие частые, но малые остановки, как известно, гораздо
больше утомляют пехотинцев,
чем сплошной ровный ход.)
Ошарашенный этой грозной вспышкой, батальон двинулся послушно и бодро, точно окрик послужил ему хлыстом. Имя юнкера-протестанта так и осталось неизвестным, вероятно, он сам сначала опешил от своей бессознательно вырвавшейся дерзости, а потому ему стало неловко и как-то стыдно сознаться, тем более
что об этом никто уже
больше не спрашивал. Спроси Паша сразу на месте — кто осмелился возразить ему из строя, виновник немедленно назвал бы свою фамилию: таков был строгий устный адат училища.
Как я к этому важному делу подойду, когда специально военных знаний у меня только на чуточку
больше,
чем у моего однолетки, молодого солдата, которых у него совсем нет, и, однако, он взрослый человек в сравнении со мною, тепличным дитятей.
Но уже давно известно,
что всюду, где
большое количество людей долго занято одним и тем же делом, где интересы общие, где все разговоры уже переговорены, где конец занимательности и начало равнодушной скуки, как, например, на кораблях в кругосветном рейсе, в полках, в монастырях, в тюрьмах, в дальних экспедициях и так далее, и так далее, — там, увы, неизбежно заводится самый отвратительный грибок — сплетня, борьба с которым необычайно трудна и даже невозможна.