Неточные совпадения
— Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него
так, что на соборной площади было слышно. А Лех пьян,
как змий, не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович
как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице не держать!» И прислуга здесь
же была.
— А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим, не считаю… да… Но если штатский…
как бы это сказать?.. Да… Ну, если он порядочный человек, дворянин и
так далее… зачем
же я буду на него, безоружного, нападать с шашкой? Отчего
же я не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки
же мы люди культурные,
так сказать…
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то
же время мальчишеской неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него то, что на него кричали совсем точно
так же,
как и он иногда кричал на этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское и,
как он думал, человеческое достоинство.
«Разве вы думаете, что настоящий офицер боится поглядеть в лицо смерти?» Старый полковник говорит участливо: «Послушайте, вы молоды, мой сын в
таком же возрасте,
как и вы.
Ромашову казалось, что голос у него какой-то чужой и
такой сдавленный, точно в горле что-то застряло. «
Каким я, должно быть, кажусь жалким!» — подумал он, но тотчас
же успокоил себя тем обычным приемом, к которому часто прибегают застенчивые люди: «Ведь это всегда, когда конфузишься, то думаешь, что все это видят, а на самом деле только тебе это заметно, а другим вовсе нет».
Тотчас
же после ужина Николаев, который ел
так же много и усердно,
как и занимался своими науками, стал зевать и наконец откровенно заметил...
Он уже давно встал с подоконника и
так же,
как и Назанский, ходил по узкой, длинной комнате, ежеминутно сталкиваясь с ним и останавливаясь.
При этом все сильно пьянствовали
как в собрании,
так и в гостях друг у друга, иные
же, вроде Сливы, — в одиночку.
Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям. Обыкновенно весь внутренний механизм роты приводил в движение и регулировал фельдфебель; он
же вел всю канцелярскую отчетность и держал ротного командира незаметно, но крепко, в своих жилистых, многоопытных руках. На службу ротные ходили с
таким же отвращением,
как и субалтерн-офицеры, и «подтягивали фендриков» только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства.
— Странный вопрос. Откуда
же я могу знать? Вам это, должно быть, без сомнения, лучше моего известно… Готовы? Советую вам продеть портупею под погон, а не сверху. Вы знаете,
как командир полка этого не любит. Вот
так… Ну-с, поедемте.
Опять задребезжал робкий, молящий голос.
Такой жалкий, что в нем, казалось, не было ничего человеческого. «Господи, что
же это? — подумал Ромашов, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо в свое побледневшее лицо и не видя его, чувствуя,
как у него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. — Господи,
какой ужас!..»
Ведь никто
же в полку не умеет
так красиво и разнообразно вести танцы,
как Петр Фаддеевич. И кроме того, об этом также просила одна дама…
— Эх, братец ты мой, — с сокрушением поник головой Лех. — И ты
такой же перец,
как и они все… Гето… постой, постой, прапорщик… Ты слыхал про Мольтке? Про великого молчальника, фельдмаршала… гето… и стратега Мольтке?
У полковых дирижеров установились издавна некоторые особенные приемы и милые шутки.
Так, в третьей кадрили всегда считалось необходимым путать фигуры и делать,
как будто неумышленно, веселые ошибки, которые всегда возбуждали неизменную сумятицу и хохот. И Бобетинский, начав кадриль-монстр неожиданно со второй фигуры, то заставлял кавалеров делать соло и тотчас
же, точно спохватившись, возвращал их к дамам, то устраивал grand-rond [Большой круг (франц.).] и, перемешав его, заставлял кавалеров отыскивать дам.
Ромашов не мог удержаться от улыбки. Ее многочисленные романы со всеми молодыми офицерами, приезжавшими на службу, были прекрасно известны в полку,
так же, впрочем,
как и все любовные истории, происходившие между всеми семьюдесятью пятью офицерами и их женами и родственницами. Ему теперь вспомнились выражения вроде: «мой дурак», «этот презренный человек», «этот болван, который вечно торчит» и другие не менее сильные выражения, которые расточала Раиса в письмах и устно о своем муже.
— Я этого не прощу вам. Слышите ли, никогда! Я знаю, почему вы
так подло,
так низко хотите уйти от меня.
Так не будет
же того, что вы затеяли, не будет, не будет, не будет! Вместо того чтобы прямо и честно сказать, что вы меня больше не любите, вы предпочитали обманывать меня и пользоваться мной
как женщиной,
как самкой… на всякий случай, если там не удастся. Ха-ха-ха!..
— Ну,
как же. За стрельбу наша дивизия попала в заграничные газеты. Десять процентов свыше отличного — от, извольте. Однако и жулили мы, б-батюшки мои! Из одного полка в другой брали взаймы хороших стрелков. А то, бывало, рота стреляет сама по себе, а из блиндажа младшие офицеры жарят из револьверов. Одна рота
так отличилась, что стали считать, а в мишени на пять пуль больше, чем выпустили. Сто пять процентов попадания. Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
— Вольный определяющий! Кто
же так встает? Если начальство спрашивает, то вставать надо швидко,
как пружина. Что есть знамя?
Он незаметно закрыл лицо руками и старался воспроизвести губами те
же движения,
какие делала Шурочка; он хотел поймать
таким образом эти слова в своем воображении, но у него ничего не выходило.
— Ну, и Бог с вами, и не нужно.
Какой вы чистый, милый, Ромочка! Но,
так вот когда вы вырастете, то вы наверно вспомните мои слова: что возможно с мужем, то невозможно с любимым человеком. Ах, да не думайте, пожалуйста, об этом. Это гадко — но что
же поделаешь.
—
Так как же вы смеете молчать, если знаете! В вашем положении долг каждого мало-мальски порядочного человека — заткнуть рот всякой сволочи. Слышите вы… армейский донжуан! Если вы честный человек, а не какая-нибудь…
«
Каким образом может существовать сословие, — спрашивал сам себя Ромашов, — которое в мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается в чужие одежды, живет в чужих домах, а в военное время — идет бессмысленно убивать и калечить
таких же людей,
как они сами?»
Но рядом со мною стоит
такой же смелый и
такой же гордый человек,
как я, и я говорю ему: «Пойдем и сделаем вдвоем
так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило».