Неточные совпадения
Кроме того,
что уже известно читателю, а именно,
что Хвалынцев принадлежит к числу дворян и средней руки землевладельцев Славнобубенской губернии, надобно знать еще,
что он четвертого курса университетский студент и ездил недавно
на родину хоронить одинокого дядю да разделиться с сестрой своей оставшимся после покойника наследством.
— Да
уж что толковать! — порешили, наконец, переговорщики, почесав затылки. — Деньги мы, так и быть, платить, пожалуй, горазды, а
на барщину не согласны.
Он не знал,
что говорить,
что предпринять,
на что решиться, чувствовал,
что ему лучше всего было бы с самого начала ничего не говорить и ни
на что не решаться, но… теперь
уже поздно, теперь
уже зарвался — и потому, начиная терять последнее терпение, адъютант все более и более горячился и выходил из себя.
Раненые были давно
уже прибраны; насчет же убитых только
что «приняли меры». Они все были сложены рядком, а политая кровью земля,
на тех местах, где повалились эти трупы, тщательно вскапывалась теперь солдатскими лопатами, чтоб поскорей уничтожить эти черные кровавые пятна.
— Боже мой! Опять!.. Опять бунт!.. Мятеж… восстание!.. И это у меня!.. У меня! в моей губернии!.. Второй бунт!.. Вот до
чего уже дошло!.. Вот они, плоды… — говорил он с видом встревоженного Зевеса, но дошел до «плодов» и запнулся, ибо спохватился,
что новоприбывший гость взирает
на эти «плоды» со стороны самой либеральной.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял,
что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая
на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился
на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены
уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии
на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через день
уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
— Ха, ха, ха! — в том же тоне продолжал гость. — И сейчас
уже войско!.. И к
чему тут войско?.. будто нельзя и без войска делать эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности, а не войско. Я уверен,
что все это пустяки: просто-напросто мужички не поняли дела; ну, пошумели, покричали — их за это наказать, конечно, следует… внушить
на будущее время, но зачем же войско!
— Ах, барон! Но ведь вы не знаете, — с фешенебельным прискорбием вмешалась генеральша, — вы не знаете,
что это за народ! эта прислуга, например! Ну,
на что уже я — губернаторша — и я даже несколько терплю от моей прислуги, и я не могу узнать ее за последние годы… Конечно, со мной они еще не очень
уж забываются, но… вообще эта эмансипация их совсем разбаловала… Нет,
на первых же порах надо, непременно надо показать им меры строгости, — иначе мы все небезопасны!
Частный
уже неоднократно оборачивал взоры
на хихикавшую группу, с выражением внушительной строгости, но его юпитеровские взгляды возбуждали еще более веселость компании. А эта веселость поддерживалась немало также и тем обстоятельством,
что несколько школьников сбрызгивали капли талого воска
на спину не догадывающегося об этом блюстителя порядка.
— И так далее! — подшепнул,
на дальнем конце стола, одному из своих соседей привилегированный губернский остряк и философ, тучно упитанный и праздно проживающий Подхалютин. Известно ведь, еще по традициям былого времени,
что каждый губернский город необходимо должен иметь своего собственного, местного остряка и философа, который
уж так полагается тут словно бы по штату.
Ничего этого у нас, в сущности, нет и не было, а вся штука в том,
что мы все, во-первых, добрые, очень добрые, и сердце у нас какое-то мягкое, слюноточивое; а второе дело,
что все мы больно
уж на брюхо горазды.
Изложив таким образом свое объяснение, острослов тем более охотно перешел в область скабрезно-пикантного,
что дамы начали
уж находить его чересчур скучным, — и через минуту
на хорах раздавалось
уже веселое хихиканье.
— Ну, пойдем до кабинета: там теплее и покойнее… потолкуем… Я давно
уж с нетерпением ждал пана, — радушно говорил ксендз, предупредительно пропуская Пшецыньского в смежную комнату. — Сядай, муй коханы, сядай
на ту фотелю… ближе к камину!.. Ну, то так ладне!..
Чем же мне подчивать пана?
— А кстати, слышал ты самую новую новость? — серьезно спросил Устинов, собравшись
уже уходить от приятеля. — Говорят,
что нынче ночью арестовали нескольких человек из бывших
на панихиде.
Студента начинало покоробливать от всех этих расспросов и замечаний, так
что он
уже стал недоуменно и вопросительно поглядывать
на Устинова:
что, мол, все это значит? куда и к кому, мол, завел ты меня?
— Ну,
уж я вам доложу-с — по моему крайнему убеждению вот как выходит, — заговорил Полояров, — я поляков люблю и уважаю; но коли поляк раз вошел
на эдакую службу, так
уж это такой подлый кремень, который не то
что нас с вами, а отца родного не пощадит! Это
уж проданный и отпетый человек! в нем поляка ни
на эстолько не осталось! — заключил Ардальон, указывая
на кончик своего мизинца, — и все безусловно согласились с его компетентным мнением.
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился
на него старик. — Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался, да англичанина с французом не испугался, так
уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог да и совесть бояться не велели! А песню-то вы все-таки не пойте!
— Ну, нет!
уж увольте! — отклонился он, значительно поморщась, и вслед за тем прибавил тише
чем вполголоса: — Я хотел бы лучше
уж здесь как-нибудь остаться
на ночь.
— Ну,
уж это и в самом деле черт знает
что! — разводил он руками; — словно бы ты у них для самого себя
на бедность выпрашиваешь! Эдакое английское равнодушие! (майор полагал,
что вообще англичане все очень равнодушны). Ведь общественный же интерес! Ведь свое же родное, русское дело!.. Тьфу ты,
что за народ нынче пошел!
Полоярова все эти дни куда как сильно подмывало с эффектом показать свою особу
на публичной эстраде; но… хотя боязнь ареста и поуспокоилась в нем, однако же не настолько еще, чтобы рискнуть появлением пред публикой, и Полояров к тому же полагал,
что уж если он заявит себя, то должен заявить не иначе как только чему-нибудь сильно «в нос шибательным».
Гимназист развязно двинул стул и опустился
на него совсем
уже бойко,
что называется, по-гимназически, «с форсом».
— А
что ж? Я бы прочел, да… выдерут, пожалуй? — сомневающимся тоном тихо спросил гимназист,
уже полурешившись
на эту выходку.
Объявление, положенное
на столе сборной учительской комнаты, извещало господ учителей об экстренном заседании совета гимназии, которое имеет быть сегодня, в два с половиною часа пополудни. Учителя более или менее знали
уже, о
чем пойдет речь
на этом заседании.
— Н-да! — с раздумчивой усмешкой проговорил Устинов. — Вот тут и вспомнишь невольно Александра Сергеевича Пушкина: «Вы храбры
на словах, попробуйте ж
на деле»… Однако…
что ж это, в самом деле!..
Уж и шпионом… Тьфу ты! Какая гнусная мерзость! — с презрительным отвращением сплюнул он в сторону.
У княжон необходимо есть князь-papа и княгиня-maman; был у них и князь-дедушка, которого они знают только по закоптелому фамильному портрету и который был очень богат и очень знатен, но жизнь вел чересчур
уже на широкую ногу и потому оставил князю-papа очень маленькое наследство, а князь-papа, служивший некогда в гусарах, постарался наследство это сделать еще менее, так
что шестерик княжон, в сущности, причитается к лику бедных невест, и две старшие княжны наверное
уже на всю свою жизнь останутся невестами неневестными.
Что касается до «Провинциалки» и «Москаля», то насчет этих пьес не могло
уже быть ни малейших возражений и разговоров, ибо сама прелестнейшая madame Гржиб взяла
на себя главную роль как в той, так и в другой, и закрепила постановку их своим беспрекословным «я так хочу».
Думают,
что все так глупы и слепы,
что никто ничего не замечает!» Фелисата Егоровна в ужасе качает головой, и идет рассказывать — как противная Ярыжникова, в неприличной позе, за кулисами шепталась и целовалась, и обнималась со своим аманом, а
на следующий день весь город
уже уверял,
что madame Ярыжникова делала в кулисах такое, про
что и сказать невозможно.
Это показывает, во-первых, насколько Славнобубенск интересовался игрою «благородных любителей», а во-вторых, объясняется тем,
что предварительную продажу билетов взяла
на себя сама Констанция Александровна, задние же ряды были поручены полицмейстеру, а тот
уже «принял свои меры», чтобы все билеты были пораспиханы, и в этом случае, — хочешь не хочешь, — отдувалось своими карманами преимущественно именитое купечество.
И генеральша, — тут как тут, — вытащила
уже карточку, изящно отпечатанную
на глазированном пергаменте. Monsieur такой-то с любезною застенчивостью осведомляется,
что это стоит?
— Господи Боже мой! — продолжал он, — двадцать лет знаю человека, встречаюсь каждый день, и все считал его русским, а он вдруг,
на тебе, поляк оказывается! Вот
уж не ожидал-то! Ха-ха-ха! Ну, сюрприз! Точно
что сюрприз вы мне сделали! А ведь я какое угодно пари стал бы держать,
что славнобубенский стряпчий наш Матвей Осипыч — русак чистокровный!.. Ведь я даже думал,
что он из поповичей!
— Ой, нет! Как же ж таки-так до бискупа? До бискупа дойдут своим чередом. Там
уж у нас есть надежные люди —
на них и отправим. А там
уж передадут… Я думаю так,
что рублей четыреста сам я пошлю, а об остальных попрошу пана Болеслава, либо Подвиляньский пусть поручит пану Яроцю, а то неловко одному переправлять такую большую сумму.
— Как сам знаешь, — пожал плечами ксендз. — Только думаю,
что на полицмейстера натуральнее; а то
что за корреспонденция у жандармов с бискупами!
На полицмейстера спокойнее будет: его превелебна мосц писал
уже, чтобы так поступать нам,
уж они там знают!.. Им это лучше известно!
Устинов сознавал,
что все это было слишком мелко и чересчур
уже глупо для того, чтоб обратить
на подобные проявления серьезное внимание, а между тем новое положение втайне начинало
уже очень больно и горько хватать и грызть его за сердце.
Устинов глянул
на старика и заметил,
что он видимо изменился за последнее время: сивая щетинка
на бороде
уже несколько дней не брита,
чего прежде никогда не случалось, лицо слегка осунулось и похирело, в глазах порою
на мгновение мелькало легкою тенью нечто похожее
на глухую затаенную кручину. При взгляде
на Петра Петровича Устинову стало еще грустнее.
Иль я
уж и в самом деле из ума выжил, или
что, и сам не понимаю; а только вдруг,
на шестом десятке, под сюркуп полицейский попал!
Иль
уж и в самом деле все мы прежде до такой степени были глупы, и слепы, и подлы,
что на нас теперь и плюнуть не стоит порядочному человеку, или
что — я
уже и не понимаю.
— Но это не болтовня, это правда! Намедни у самого Пшецыньского спрашивали, так он только как-то странно улыбнулся
на это и стал уверять,
что вздор и выдумки. Одно
уж это уверение достаточно подтверждает факт.
И старик торопливым шагом побрел от ворот, где провожал его глазами удивленный дворник. Устинов пошел следом и стал замечать,
что Лубянский усиленно старается придать себе бодрость. Но вот завернули они за угол, и здесь
уже Петр Петрович не выдержал: оперши
на руку голову, он прислонился локтями к забору и как-то странно закашлялся; но это был не кашель, а глухие старческие рыдания, которые, сжимая горло, с трудом вырывались из груди.
Странное раздумье все еще владело им, и через несколько времени он опять повторил тот же маневр с рюмкой, словно бы и не помня,
что одна
уж выпита, и тихо,
на цыпочках, прокрался в комнату дочери.
—
Что это? Никак глазки
на слезки? — спросил он, взглянув
на смутное, опечаленное лицо девушки. — О
чем это?
Уж не о папеньке ли стосковались?
— И в самом деле, ступайте-ка вы лучше домой пока, — охотно поддакнул Полояров. — Только
уж, пожалуйста, Петр Петрович, вы ее не тово…
Уж теперь мне, как жениху, предоставьте право следить за ее поступками; не вам, а мне ведь жить-то с нею, так вы родительскую власть маленько тово…
на уздечку. Ха-ха-ха! Так,
что ли, говорю-то я? ась?..
Непомук вообще терпеть не мог, чтоб его беспокоили какими бы то ни было делами и официальностями в минуты наслаждения собственной его утробы, и потому он
уже кинул выразительно-строгий взгляд
на смущенного чиновника, осмелившегося заведомо нарушить губернаторские привычки, как вдруг тот почтительно доложил,
что его преосвященство, владыка Иосаф, изволили пожаловать.
— Ну,
что ж! — с небрежною снисходительностью погримасничал Саксен, —
на это ведь нельзя сердиться, он, во-первых,
уже в тех пределах старости, за которыми все простительно, а во-вторых… во-вторых…
чего ж вы хотите от людей его звания? Это вполне понятно!
Что можно было заложить из домашнего скарба, то он
уже снес к армянке-ростовщице и часть денег отдал матери,
на ее скудные больничные нужды, а остальное проел.
Шишкин с нетерпением ждал назначенного часа.
На нынешнее утро раздумье почти
уже не приходило ему в голову. Он решился: «была не была!» Утром сходил в больницу к матери и снес ей десять рублей, сказав,
что получил два новых и очень выгодных урока по рублю за час. Старуха, действительно, и удивилась, и обрадовалась несказанно, да и сын-то был доволен,
что успел доставить ей эту надежную радость.
Иван Шишкин, уставши наконец шататься по дорожкам, сел в тени старого вяза
на скамейку, помещавшуюся у площадки пред павильоном, куда
на летний сезон переселился некий предприниматель и открывал там кафе-ресторан и кондитерскую. По краям площадки, перед скамейками стояли зеленые столики — признак того,
что предприниматель
уже открыл свою летнюю деятельность к услаждению славнобубенской гуляющей публики. Экс-гимназист снял фуражку, обтер со лба пот, взъерошил немножко волосы и закурил папироску.
Шишкина так и подмывало схватиться с места и сказать ему: «Ан, нет, мол, есть же! есть!» и показать в подтверждение полученное им письмо и деньги и для окончательной убедительности признаться,
что сам он член тайного общества и
что, стало быть, русские не совсем
уж круглые дураки и презренные рабы, какими изволит изображать их господин Свитка. Однако же попридержал
на время свою прыть «под страхом неминуемой ответственности».
«Неужели из тех!» — быстро мелькнуло в его соображении; но все предшествовавшие обстоятельства их знакомства противоречили такому предположению. «Зачем же он так пытливо взглянул
на меня?
Чему он так улыбнулся?» — думал экс-гимназист. — «Боже мой!
уж не шпион ли это какой-нибудь?.. Может, заодно с Пшецыньским… Может, он хочет выпытать меня?»
«И
чего я так испугался?» — думал Шишкин, подходя
уже к своей квартире. «Ведь я сам чуть не похвастался,
что как знать
чего не знаешь. Может, он оттого-то только и поглядел
на меня эдак… а он ужинать приглашал!.. Дурак, право, дурак я! И с
чего он вообразился мне то вдруг из тех, то вдруг шпионом, а он, кажись, просто так себе, добрый малый и очень не глупый… А я, как дурак, струсил!»
— Ну, вот видишь, ты молчишь, ты сердишься!.. Зачем все это! Не лучше ли прямо?.. —
На ресницах ее задрожали слезы. — Милый ты мой!.. Ты знаешь,
что мне лично, пожалуй, и не нужно этого пустого обряда: я и без того люблю тебя — ведь
уж я доказала!.. Мне ничего, ничего не нужно, но отец… ведь это ради отца… Я ведь понимаю,
что и ты-то ради него только решился. Милый мой! я тебя еще больше полюбила за эту жертву.