Неточные совпадения
— Да что закон! — перебили его в кучке переговорщиков. — Ты, ваше благородие, только все говоришь про закон; это один разговор, значит! А ты покажи нам закон настоящий, который, значит,
за золотою строчкою писан, тогда и веру вам
дадим, и всему делу шабаш!
— Батюшко! не серчай! — завопили к нему голоса из толпы. — А
дай ты нам волю настоящую, которая
за золотою строчкою писана! А то, что читано, мы не разумеем… Опять же от барщины ослобони нас!
Адъютант еще раз одобрительно кивнул ему головой. Опасения его
за Петербург — город слишком далекий от Волги вообще и от Славнобубенска в особенности — стали проясняться. Болеслав Пшецыньский успел очень ловко внушить ему свою программу и
дать направление к объяснению сегодняшних действий.
— Благодару!.. благодару! — напирал он на советника с своим польским акцентом. — Особливо
за то, что не забыли замолвить словечко о награждении
за труды службы и усердие. Это, знаете, и генералу должно понравиться. Прекрасная речь! Высокая речь!.. И чувство, и стиль, и мысль, и все эдакое!.. Вы, пожалуйста,
дайте мне ее списать для себя: в назидание будущим детям, потомкам моим оставлю!.. Благодару! благодару вам!
Дама эта — по имени Лидинька Затц — вместе с Полояровым жгла папиросу
за папиросой и, время от времени, кидала на него исподтишка довольно нежные взоры.
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. — Дело это я почитаю, ровно царскую службу мою, святым делом, и взялся я
за него, на старости лет, с молитвой да с Божьим благословением, так уж дьявола-то тешить этим делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они были добрыми христианами да честными русскими людьми. Мне
за них отчет Богу
давать придется; так уж не смущайте вы нашего дела!
Но беда произошла с водевилем: все
дамы непременно хотели играть первую роль, и не иначе как первую, но никто не желал играть старуху; еще менее того нашлось желающих взять на себя роль горничной, которая была единогласно сочтена
за роль предосудительную и унизительную.
— Вот сюрприз-то! — Подхалютин даже с места вскочил при этом. — Марья Ивановна! Маменька! — обратился он к полной
даме, — да что это они у вас
за вздор говорят?
В десятом часу утра, отправляясь в гимназию, Устинов нарочно
дал крюку и завернул к майору проведать, что с ним теперь делается. Он очень опасался
за его здоровье. Майор уже проснулся, вымылся, оправился и, судя относительно, глядел довольно бодро.
—
За старичка тут одного…
за майора Лубянского, — пояснил ему владыка. — Тем более, ваше превосходительство, — продолжал он, — что в этом деле, как мне достоверно известно, вы были даже в обман введены, а это, полагаю,
дает мне тем более добрую возможность раскрыть пред вами истину. Вы, конечно, не посетуете на меня
за это?
Сын ее
давал уроки в трех домах и получал
за это ежемесячно двенадцать рублей, но после злосчастного «Орла» ему сразу отказали два дома, и молодому человеку пришлось остаться на четырех рублях в месяц, а на эту сумму не только в Славнобубенске, но даже и в каком-нибудь Енотаевске или Бузулуке особенно не разживешься, и потому Иван Шишкин начинал уже голодать.
«Что ж бы это значило?.. И что
за странная таинственность!» — думал он, ощупывая конверт. — «Прочесть его; да как прочтешь-то?.. Хозяева не
дадут ведь свечки».
Ведь напечатать-то, так вам
за нее сущую пустяковину
дадут!
— Ну, что же вы, хомяк эдакой! — дернула она его
за рукав. — Слышали мое приказание?
Давайте руку и пойдемте.
А взобраться на вершину да глянуть окрест себя — Господи! что
за кругозор откроется пред тобой! что
за даль раскинется там верст на девяносто в окружности!
— А
за то,
за самое, что им теперь волю
дали! Помещики злы на это!
— Хм… злы-то, оно, может, и злы, да ведь кто же волю-то
дал? Ведь царь
дал? А солдаты чьи? Все царские же? Так как же ж царь пошлет солдат бить крестьян
за свою же волю? Это ты, малый, невесть что городишь! Тут, верно, что-нибудь да не так!..
Петушок, петушок,
Золотой гребешок!
Зачем рано встаешь,
Голосисто поешь,
Голосисто поешь,
С милым спать не
даешь?
И я встану ли, младешенька,
Раным рано ли, ранешенько,
Я умоюсь ли, младешенька,
Белым мылицем белешенько,
Я взойду ли под насесточку,
Петушка возьму
за крылышко,
За правильное
за перышко,
Я ударю об насесточку:
Еще вот-те, петушок,
За ночной
за смешок!
Зачем рано встаешь,
Голосисто поешь,
Голосисто поешь,
С милым спать не
даешь!
— Ишь, какой прыткой!.. На сук!..
За что же это на сук?.. Душа-то ведь тоже хрещеная!..
За эти дела и кнутьем на площади порют да в каторгу шлют. Нет, это ты, брат, дуришь!.. Да ну, ладно! Читай
дале!..
О
дамах нечего говорить: русские
дамы вообще,
за довольно редкими исключениями, не умеют танцевать мазурку и по большей части напоминают собою в это время то бегающих цыплят, то перевалистых уток в ту минуту, когда те шлепаются с берега в воду.
Появление его на этом бале, внимание губернатора, любезность хозяйки, тур мазурки, место
за ужином, некоторые фразы и уменье держать себя в обществе и, наконец, этот особенный ореол «политического мученичества», яркий еще тогда по духу самого времени, — все это
давало чувствовать проницательным славнобубенцам, что граф Северин-Маржецкий сразу занял одно из самых видных и почетных мест «в нашем захолустье», что он большая и настоящая сила.
— Э, батенька, я ни с кем церемонных-то знакомств не имею! — махнул рукой Ардальон. — Я ведь человек прямой! Мы ведь с вами никаких столкновений не имели — так чего же нам?! А что если я тогда был секундантом у Подвиляньского, так это что же? Дело прошлое! А я, собственно, ни против вас, ни против Устинова ничего не имею, да и все это, знаете, в сущности-то, одна только ерунда! Ей-Богу, ерунда! Порядочным людям из-за такого вздора расходиться нечего! Все это се sont des пустяки! Дайте-ка мне папиросочку.
Ардальон Полояров, бледный, дрожащий, перепуганный, суетился чуть ли не более всех и, усердно работая руками и ногами, как можно скорее искал себе выхода из толпы и, наконец прорвавшись кое-как к тротуару, впопыхах опрокинул какую-то торговку с яблоками, рассыпал весь ее товар и, словно заяц под кочку,
дал поскорее стрекача в первый попавшийся подъезд, в котором и скрылся благополучно
за стеклянною дверью.
— Ах, трусы, трусы! — злобно и презрительно ворчал себе сквозь зубы Василий Свитка; — и тут постоять
за себя не могут!.. «А для довершения эффекта хорошо, кабы разик горошком хватили», подумал он; «последствия,
даст Бог, были бы добрые… поднялось бы скорей».
— Это, братцы, все дворяне, все помещичьи дети бунтуют, — объяснял один зипун с солдатскими усами. — Это все
за то, что царь крестьян у них отнял, да волю
дал, так это они таперича
за то
за самое!
— А, вы понимаете это! Вашу руку!
Дайте пожать ее! — многозначительно промолвил он. — Послушайте, голубчик, у меня до вас будет одна маленькая просьбица, — вдруг переменил он тон и заговорил в фамильярно-заигрывающем и приятельски-заискивающем роде, — не можете ли одолжить мне на самый короткий срок сущую безделицу: рублишек десяток, не более… Я должен
за свою последнюю статью получить послезавтра… Мы с вами сочтемся.
— Я вам могу пока поручиться
за одно, — с достоинством и твердо заговорил студент. — Я, действительно, прежде всего и более всего убежден, что я — честный человек и не
дам вам повода разочароваться во мне в этом отношении.
— Ну, а остальное, что Бог
даст! — подхватил Свитка, хлопая ему по руке своею ладонью; — а между прочим, я уже объяснил вашей хозяйке, что вы по самой экстренной и непредвиденной надобности уехали
за город и что она, в случае надобности, может в полиции отметить вас выбывшим из Петербурга. Квартира, однако, оставлена
за вами. А теперь прощайте. Мне некогда.
Осудить себя
за чувство к Цезарине, задушить его, выгнать его вон из сердца, — но опять-таки возможно ли это, когда это чувство, Бог весть как и когда, незаметно и невольно, но так могуче овладело им, когда из-за него он всю будущность, всю жизнь свою поставил уже на карту, когда бесповоротно сказано себе: «aut Caesar, aut nihil», когда наконец и теперь, после этой записки, после всех колючих укоров совести, после сознания своей неправоты, это проклятое чувство наперекор всему — и рассудку, и долгу, и совести, — вот так и взмывает его душу, как птицу в ясную высь, в неизвестную
даль и все заглушает, все уничтожает собою.
Обстановка магазина довольно прилична.
За ясеневою конторкою стоит какая-то
дама весьма привлекательной наружности, с пенсне на носу, и вписывает что-то в конторскую книгу. Полурастворенная дверь позволяет видеть часть смежной внутренней комнаты, которая, судя по обстановке, служила кабинетом для чтения. Из этой комнаты доносилось несколько одновременно спорящих голосов, между которыми вмешивался порою и голос женщины.
Стрешнева обратилась к
даме, стоявшей
за конторкой.
Дама, прежде чем ответить на ее вопрос, оглядела ее всю с ног до головы и, продолжая вписывать, спросила в свою очередь...
— Теперича там эти господа поляки у себя в Варшаве гимны все какие-то поют, — говорил он, — гимны!.. Черт знает, что такое!.. Какие тут гимны, коли тут нужно вó!.. Кулак нужен, а они гимны!.. Тоже, слышно, вот, капиталы все сбирают, пожертвования, а никаких тут, в сущности, особенных капиталов и не требуется!
Дайте мне только десять тысяч рублей, да я вам
за десять тысяч всю Россию подыму! Какое угодно пари!! Ничего больше, как только десять тысяч! Да и того много, пожалуй!
— Да уж что это
за жизнь! Помилуйте! Ни хозяев, никого и ничего нет, не знаешь, кого тебе слушаться. Один кричит — сапоги ему чисти, а другой — мыться
дай, третьему в лавочку аль на почту беги, четвертому поясницу растирай, пятому пол подмети, и все в одно время, и всякий кричит, требует, обижается, что не исполняешь, а где ж тут? У меня не десять рук, не разорваться…
— Погодите, посидите-ка лучше с нами,
дайте на себя поглядеть! — весело предложила она старому своему приятелю; — а мы лучше дело-то вот как устроим: чем самим вам ездить, так лучше я напишу к ней записку, чтобы она приезжала сейчас же, безотлагательно, по очень важному делу, и на извозчике пошлю
за нею человека. Это будет гораздо удобнее.
Тверские гимназисты торжественно выгнали из общественного собрания
даму, несмотря на то, что у нее имелся входной билет,
за то только, что она была… жена капельмейстера. Тверские гимназисты имели мужество издеваться над смущением и слезами этой женщины.
— Ну,
давай же, примемся
за дело!
— Нет, чтó
за поздно!.. Шутя, две-три талии, не более! — приставал между тем Бейгуш. — Садись-ка, садись, приятель! Дай-ка я тебя вздую немножко на сон грядущий!
Чего бы не
дал я теперь
за новую возможность наслаждаться с тобою и жизнью, и счастьем!..
Толковали, что дворник поймал на поджоге протопопа в камилавке; что поджигает главнейшим образом какой-то генерал, у которого спина намазана горючим составом, так что стоит ему почесаться спиною о забор — он и загорится; что
за Аракчеевскими казармами приготовлено пять виселиц, и на одной из них уже повешен один генерал «
за измену»; что пожарные представили одного иностранца и одного русского, которые
давали им 100 р., чтобы только они не тушили Толкучего рынка; что семидесятилетняя баба ходила в Смольный поджигать и, схваченная там, объяснила на допросе, будто получила 100 рублей, но не откроет-де, кто
дал ей деньги, хошь в кусочки искрошите; что Петербург поджигает целая шайка в триста человека и что видели, как ночью Тихвинская Богородица ходила, сама из Тихвина пришла и говорила: «вы, голубчики, не бойтесь, эфтому кварталу не гореть».