Неточные совпадения
— Нет, господин, невесело нам. Верьте слову: иной раз бывает — просто, кажется, на свет не глядел бы… С чего уж это, не знаю, — только иной раз
так подступит — нож острый, да
и только.
— Служба что. Сам себя веди аккуратно, только
и всего. Мне, тем более, домой скоро. Из сдаточных я,
так срок выходит. Начальник
и то говорит: «Оставайся, Гаврилов, что тебе делать в деревне? На счету ты хорошем…»
Ну, хорошо. Утром, чуть свет еще, — от начальника вышли, — гляжу: Иванов мой уж выпить где-то успел. А человек был, надо прямо говорить, неподходящий — разжалован теперь… На глазах у начальства — как следует быть унтер-офицеру,
и даже
так, что на других кляузы наводил, выслуживался. А чуть с глаз долой, сейчас
и завертится,
и первым делом — выпить!
Пришли мы в замок, как следует, бумагу подали — ждем, стоим. Любопытно мне — какую барышню везти-то придется, а везти назначено нам по маршруту далеко. По самой этой дороге ехали, только в город уездный она назначена была, не в волость. Вот мне
и любопытно в первый-то раз: что, мол, за политичка
такая?
Так мы ее
и не обыскивали. Увел ее смотритель в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же
и вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она на него глядит
и точно вот смеется в лицо ему,
и глаза злые всё. А Иванов, — известно, море по колена, — смотрит да все свое бормочет: «Не по закону; у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
Поехали. По городу проезжали, — все она в окна кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял да занавески опустил — окна
и закрыл. Забилась она в угол, прижалась
и не глядит на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, —
и открыл
так, чтобы ей видно было… Только она
и не посмотрела — в уголку сердитая сидит, губы закусила… В кровь,
так я себе думал, искусает.
Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла — осенью дело это было, в сентябре месяце. Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она в вагоне окно откроет, сама высунется на ветер,
так и сидит. По инструкции-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Иванов мой, как в вагон ввалился,
так и захрапел; а я не смею ей сказать. Потом осмелился, подошел к ней
и говорю: «Барышня, говорю, закройте окно». Молчит, будто не ей
и говорят. Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю...
Стала она спокойнее будто. Закроет окно, в пальтишко закутается вся, греется. Ветер, говорю, свежий был, студено! А потом опять к окну сядет,
и опять на ветру вся, — после тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселела даже, глядит себе, улыбается.
И так на нее в те поры хорошо смотреть было!.. Верите совести…
Подобралась
так, чтобы не тронуть его как-нибудь, — вся в уголку
и прижалась, а я-то уж на облучке уселся.
А нам, знаете, строго запрещено объяснять преступникам, куда их везти приказано. Видит она, что я позамялся,
и отвернулась. «Не надо, говорит, это я
так… Не говорите ничего, да уж
и сами не лезьте».
«Напрасно, говорит, вы
так думаете. Знаю я хорошо, что это значит, а в больницу все-таки не слегла. Спасибо! Лучше уж, коли помирать,
так на воле, у своих. А то, может, еще
и поправлюсь,
так опять же на воле, а не в больнице вашей тюремной. Вы думаете, говорит, от ветру я, что ли, заболела, от простуды? Как бы не
так!» — «Там у вас, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?» Это я потому, как она мне выразила, что у своих поправляться хочет.
«Нет, говорит, у меня там ни родни, ни знакомых. Город-то мне чужой, да, верно,
такие же, как
и я, ссыльные есть, товарищи». Подивился я — как это она чужих людей своими называет, — неужто, думаю, кто ее без денег там поить-кормить станет, да еще незнакомую?.. Только не стал ее расспрашивать, потому вижу я: брови она поднимает, недовольна, зачем я расспрашиваю.
Велел лошадей запрягать
и ночь переждать не согласился,
так к ночи
и выезжать пришлось.
Она калоши надевала, бросила надевать, повернулась ко мне, смотрела, смотрела, потом плечами повела
и говорит: «Что это за человек
такой!
Ее-то мне
и не видно, потому ночь темная, ненастная, зги не видать, а поверите, —
так она у меня перед глазами
и стоит, то есть даже до того, что вот, точно днем, ее вижу:
и глаза ее,
и лицо сердитое,
и как она иззябла вся, а сама все глядит куда-то, точно все мысли свои про себя в голове ворочает.
Вижу — лежит в повозке без чувств; тряхнет на ухабе телегу,
так она головой о переплет
и ударится.
Поднял я ее на руку на правую,
так и вез; все легче.
Глаза-то закрыты, веки совсем потемнели,
и лицо лучше стало, не
такое сердитое.
И даже
так было, что засмеется сквозь сон
и просветлеет, прижимается ко мне, к теплому-то.
—
Так вы ее больше
и не видели?
Веселый
такой, песни хорошо пел
и выпить был не дурак.
«Тут, спрашиваю, барышня-то наша?» Тут, говорят, только чуднáя она какая-то: как приехала,
так прямо к ссыльному пошла,
и никто ее после не видал, — у него
и живет.
И так мне любопытно стало…
и не то что любопытно, а, попросту сказать, потянуло.
Стукнул я дверью, она, как увидала, приподнялась, за руку его схватила, да
так и замерла…
Они, знаете, подумали
так, что опять это за нею приехали… Только видит он — стою я
и сам ни жив, ни мертв, да
и один. Повернулся к ней, взял за руку. «Успокойтесь, говорит. А вам, спрашивает, кавалер, что здесь, собственно, понадобилось?.. Зачем пожаловали?»
Я объяснил, что, мол, ничего мне не нужно, а
так пришел, сам по себе. Как вез, мол, барышню
и были они нездоровы,
так узнать пришел… Ну, он обмяк. А она все
такая же сердитая, кипит вся.
И за что бы, кажется? Иванов, конечно, человек необходительный.
Так я же за нее заступался…
«Извините, говорю, ежели напугал вас… Не вовремя или что…
Так я
и уйду. Прощайте, мол, не поминайте лихом, добром, видно, не помянете».
Конечно, враг!» Голос у нее слабый стал, тихий, на щеках румянец
так и горит,
и столь лицо у нее приятное… кажется, не нагляделся бы.
Помру скоро…
так и знайте: не простила!»
— Опять у них промежду себя разговор пошел. Вы вот человек образованный, по-ихнему понимать должны,
так я вам скажу, какие слова я упомнил. Слова-то запали
и посейчас помню, а смыслу не знаю. Он говорит...
«Ничего, говорит, не вижу. Это вы видите, чего
и нет. А мы с ним вот (это значит со мной) люди простые. Враги
так враги,
и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело — смотри, наше дело — не зевай. Он, вот видите: стоит, слушает. Жалко, не понимает, а то бы в донесении все написал…»
Задумалась она, руку ему протянула; он руку-то взял, а она в лицо ему посмотрела-посмотрела, да
и говорит: «Да, вы, пожалуй,
и правы!» А я стою, как дурак, смотрю, а у самого
так и сосет что-то у сердца,
так и подступает. Потом обернулась ко мне, посмотрела на меня без гнева
и руку подала. «Вот, говорит, что я вам скажу: враги мы до смерти… Ну, да бог с вами, руку вам подаю, — желаю вам когда-нибудь человеком стать — вполне, не по инструкции… Устала я», — говорит ему.
«Боярского, говорит, или не боярского, а уж порода
такая: сломать ее, говорит, можно… Вы
и то уж сломали… Ну, а согнуть, — сам, чай, видел: не гнутся этакие».
Росту он был высокого, с лица сурьезный, да ранее приветливо смотрел, а тут зверем на меня, как есть, глянул. Подал было руку, а потом вдруг руку мою бросил
и сам отвернулся. «Не могу, говорит, я тебя видеть теперь. Уйди, братец, бога ради, уйди!..» Опустил голову, да
и пошел, а я на фатеру пришел,
и так меня засосало, — просто пищи дня два не принимал. С этих самых пор тоска
и увязалась ко мне. Точно порченый.
Чистенькая старушка, маленькая да веселая
такая и говорливая.
Тут она, девка эта, —
и девка-то, надо сказать, гулящая была, с проезжающими баловала, — как всплеснет руками да как заплачет,
и из избы вон. Взял
и я шапку, да
и сам вышел, — слышал только, как старуха в зале с хозяйкой все болтают,
и так мне этой старухи страшно стало,
так страшно, что
и выразить невозможно. Побрел я прямо по дороге, — после уж Иванов меня догнал с телегой, я
и сел.
И все я эту барышню сердитую забыть не мог, да
и теперь то же самое:
так и стоит, бывает, перед глазами.