Неточные совпадения
— Пакостят. Чемодан у проезжающего срезать, чаю место-другое с обоза стянуть — ихнее дело… Плохо придется,
так и у нашего брата, у ямщика обратного, лошадь, то
и гляди, уведут. Известно, зазеваешься, заснешь — грешное дело, а он уж
и тут. Этому вот Кóстюшке ямщик кнутом ноздрю-то вырвал… Верно!.. Помни: Коська этот — первеющий варвар… Товарища вот ему настоящего теперь нету…
И был товарищ, да обозчики убили…
И все-таки ехать было необходимо.
Правду сказать, у меня мелькнуло-таки желание отпустить восвояси этого мрачного богатыря
и остаться на ночь в светлой
и теплой горнице молокана, но это было только мгновение. Я ощупал револьвер
и сел в повозку. Ямщик закрыл полог
и неторопливо полез на козлы.
«Убивец» все
так же спокойно подошел к своим коням, поправил упряжку, звякнул дугой с колокольчиком
и пошел к облучку.
— Не знаю, — сказал я, — может, оно
и так; да только на этот раз ты ведь сам их погнал.
Жизнь моя совсем по-иному пошла,
так вот поэтому
и кажется все, что давно это было.
И взяла меня от этих мыслей тоска, то есть
такая тоска страшенная, что, кажется, рад бы на белом свете не жить…
— Да
так, никуда. В одном месте поживу, за хлеб поработаю — поле вспашу хозяину, а в другое — к жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где
и месяц;
и все смотрю, как люди живут, как богу молятся, как веруют… Праведных людей искал.
— Как сказать тебе?.. Конечно, всякие тоже люди есть,
и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братец, в нашей стороне люди бога-то помнят. Сам тоже понимаешь:
так ли бы жить-то надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе думает, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован идет,
и тот не настоящий грабитель… Правду ли я говорю?
— А
так, очень просто: назвался бродягой —
и посадили. Вроде крест на себя наложил…
Слышу я разговоры эти: кто говорит: «правда», другие спорятся, а мне, признаться, в ту пору
и ни к чему было: ведут
так ведут.
Вышел
и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а
так, больше с тоски, все, бывало, по двору суешься.
Вот
и задумал я к старику к этому в «секретную» пробраться; подошел случай, сунул часовым по пятаку, они
и пропустили, а потом
и так стали пускать, даром.
И точно,
так научил, что вышел я ночью из тюрьмы, все равно как из избы своей.
Сердце не терпит,
так вот
и подмывает уйти по дороге на простор да на волюшку…
«Это, говорю, верно. На миру хоть
и не без греха жить,
так по крайности жить, чем этак-то маяться. А только как мне жить, не знаю. Да еще когда из острога-то выпустят».
«Ну, — говорит старик, — это уж мое дело. Молился я о тебе: дано мне извести из темницы душу твою… Обещаешь ли меня слушаться — укажу тебе путь к покаянию». — «Обещаюсь, говорю». — «
И клянешься?» — «
И клянусь…» Поклялся я клятвой, потому что в ту пору совсем он завладел мною: в огонь прикажи — в огонь пойду, а в воду —
так в воду.
Вскорости Безрукому облегчение вышло. Перевели его из секретной в общую, с другими прочими вместе. Только
и он, как я же, все больше один. Бывало, начнут арестанты приставать, шутки шутить, он хоть бы те слово в ответ. Поведет только глазами,
так тут самый отчаянный опешит. Нехорошо смотрел…
Вот
и стал я жить на заимке — работником не работником,
так, живу, настоящего дела не знаю.
И такой он мне страшный тогда показался, сказать не могу…
Писарь вошел в двери, снял шапку, смотрит кругом. Сам, видно, не знал, зачем позвали. Потом пошел к столу мимо Безрукого
и говорит ему: «Здравствуй, Иван Алексеевич!» Безрукой его
так и опалил глазами, а хозяин за рукав дернул да шепнул что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошел к заседателю, а тот, уже порядочно выпивши, смотрит на него мутными глазами, точно спросонья. Поздоровались. Заседатель
и спрашивает...
Что
такое, думаю, за оказия? Ведь
и заседатель-то его хорошо знает.
«То-то вот, — хозяин отвечает. — Иван с заседателем уехал, а Кузьма, как народ увидал,
так сейчас теку.
И в кустах его, слышь, нету. Дурак парень этот. Совсем, кажись, ума решился».
Вытащил я из-под навеса телегу, захомутал коренную, стал запрягать, а сердце
так и стучит,
так и колотится!
И все думаю, не сонное ли, мол, все это видение? В голове суета какая-то, а мыслей нету…
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю,
такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу. Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня
и то кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва… Ребята спят, сама не спит, мается. На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
Явственно-то не видно, а
так кажет, будто серый конек Безрукого,
и топоток слышно.
Прежде я любил его, а с этого вечера бояться стал; как вспомню, какие глаза у него были,
так дрожь
и пройдет,
и пройдет по телу.
Подъезжаем —
так и есть….
И точно я с этого взгляду от сна какого прокинулся. Отвел глаза, подымаю топор… А самому страшно: сердце закипает. Посмотрел я на Безрукого, дрогнул он… Понял. Посмотрел я в другой раз: глаза у него зеленые,
так и бегают. Поднялась у меня рука, размахнулся… состонать не успел старик, повалился мне в ноги, а я его, братец, мертвого… ногами… Сам зверем стал, прости меня, господи боже!..
Спятил я свою тройку, взял топор в руки, подхожу к серому. «Иди, говорю, с дороги — убью!» Повел он ухом одним. Не иду, мол. Ах ты! Потемнело у меня в глазах, волосы под шапкой
так и встают… Размахнулся изо всей силы, бряк его по лбу… Скричал он легонько, да
и свалился, протянул ноги… Взял я его за ноги, сволок к хозяину
и положил рядом, обок дороги. Лежите!..
Кое-как уселись. Тронул я… Храпят мои кони, не идут… Что тут делать?.. «Посади-ко, — говорю опять, — младенца на козлы». Посадила она мальчонку, держит его руками. Хлестнул я вожжой — пошли,
так и несутся… Вот как теперь же, сам ты видел. От крови бегут…
Ну, отступилась, послушалась меня. Стала уезжать, подошла ко мне прощаться, обняла… «Бедный ты!..» Ребяток обнимать заставляет. «Что ты? — говорю. — Не скверни младенцев. Душегуб ведь я…» Опасался признаться, что детки
и сами греха моего забоятся. Да нет, поднесла она маленьких, старшенький сам подошел. Как обвился мальчонко вокруг шеи моей ручками — не выдержал я, заревел. Слезы
так и бегут. Добрая же душа у бабы этой!.. Может, за ее добрую душу
и с меня господь греха моего не взыщет…
Вот
и стал он меня гноить, да, вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то
такая бумага, что заседатель мой аж завертелся. Призвал меня в контору, кричал, кричал, а наконец того взял да в тот же день
и отпустил. Вот
и вышел я без суда… Сам теперь не знаю. Сказывают люди, будут
и у нас суды правильные, вот я
и жду: привел бы бог у присяжных судей обсудиться, как они скажут.
— Да
и чего слыхать-то, — вмешалась Матрена Ивановна. —
Такой же вот озорник, как
и мой,
и даже в газетах строчит.
— То-то
и я говорю, — ободрилась Матрена Ивановна, — врешь ты все, я вижу. Да что я-то, по-твоему, дура набитая, что ли? Неужто важные-то начальники
такие бывают?
— Вот вы у меня Матрену Ивановну
и смутили, — укоризненно покачал головой смотритель. — А ведь, в сущности, напрасно. Оно конечно, по штату
такой должности у нас не полагается, но если человек все-таки ее исполняет по особому,
так сказать, доверию, то ведь это еще лучше.
— Оно конечно, бог умудряет
и младенцы. Человек-то попался честный
и энергичный, — вот что удивительно! Месяца три уж искореняет: поднял
такую возню, не дай господи! Лошадей одних заездили около десятка.
— Ну, уж не озорник, — возразил Василий Иванович, — Не-ет! А что раз промахнулся,
так это
и с серьезнейшими людьми бывает. Сам после увидал, что дал маху. Приступили к нему; пришлось бедняге оправдываться опиской… «На предбудущее время, — говорят ему, —
таких описок не допускать, под опасением отставки по расстроенному здоровью». Чудак! Ха-ха-ха!
Василий Иванович
и сам представлял тоже один из интереснейших типов, какие, кажется, встречаются только в Сибири; по крайней мере, в одной Сибири вы найдете
такого философа где-нибудь на почтовом станке в должности смотрителя.
Наш российский Сквозник-Дмухановский в простоте своей душевной непосредственности полагал, что «
так уж самим богом установлено,
и волтерианцы напрасно против этого вооружаются».
— Как вам сказать? Ну, встречал,
и беседовал,
и чай, вот как с вами, пивал. А знать… ну, нет! Заседателей вот или исправников, быть может по родственности духа, насквозь вижу, а этих понять не могу. Одно только знаю твердо: несдобровать этому Силину — не теперь,
так после покончат с ним непременно.
— Ну,
так и есть. Катит наш искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!.. Вот всегда этак ездит. Аккуратнейший мужчина!
— Э, врете вы опять, — просиял Проскуров, — они-то еще
и ухом не повели, а уж у моих, знаете ли,
и виновный, то есть, собственно… правильнее сказать — подозреваемый, в руках. Это, батюшка,
такое дельце выйдет… громчайшее!.. Вот вы посмотрите, как я их тут всех ковырну!
— Да ну вас, с вашими шутками! Что за несносный человек! — досадливо отмахнулся опять Проскуров
и обратился ко мне: — Извините, милостивый государь, собственно, я вовсе не имел в виду привлекать вас к делу, но вы понимаете… интересы,
так сказать…
— Одним словом, — продолжал Проскуров, бросив на Василия Ивановича подавляющий взгляд, — я хотел сказать, что внимание к интересам правосудия обязательно для всякого,
так сказать, гражданина.
И если вы можете сообщить какие-либо сведения, идущие к делу, то… вы понимаете… одним словом, обязаны это сделать.
— Не убегет. Да ён, ваше благородие — надо правду говорить — смирной… Кою пору все только лежит да в потолок смотрит. Дрыхнет ли,
так ли отлеживается, шут его знает… Раз только
и вставал-то: поесть бы, сказывает, охота. Покормил я его маленько, попросил он еще табачку на цигарку да опять
и залег.
— Да, значит, теперича
так мы мекаем, — начал Евсеич, политично переминаясь
и искоса посматривая на меня, — теперича ежели мужикам на них налегнуть,
так в самую бы пору… Миром, значит, или бы сказать: скопом.
— Да как же, ваше благородие, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь беспокойство! Какую теперича силу взяли,
и все нипочем… Теперича хоть бы самый этот жиган… Он что
такое? Можно сказать — купленый человек, больше ничего, что за деньги… Не он,
так другой…
— Известно, — произнес Евсеич задумчиво. — Ну, только опять
так мы, значит, промежду себя мекаем: ежели, мол, теперича вам, ваше благородие, супротив начальников не выстоять будет, тут мы должны вовсе пропасть
и с ребятами. Потому — ихняя сила…
— Ага! — сказал Проскуров, — едет без перепряжки. Ну да тем лучше: не успеет повидаться с арестованным. Я
так и думал.