Неточные совпадения
Это занятие поглощало почти все его время,
и потому голос его раздавался в доме
только в известные, определенные часы дня, совпадавшие с обедом, завтраком
и другими событиями в том же роде.
Правую ногу ему совсем отрезали,
и потому он ходил на костыле, а левая рука была повреждена
и годилась
только на то, чтобы кое-как опираться на палку.
Они видели
только, что дядя Максим, окруженный синим дымом, просиживает по временам целые часы неподвижно, с отуманенным взглядом
и угрюмо сдвинутыми густыми бровями.
Тут не
только не было
и тени чьей-либо «злой воли», но даже самая причина несчастия скрыта где-то в глубине таинственных
и сложных процессов жизни.
— Я говорю
только правду, — ответил Максим. — У меня нет ноги
и руки, но есть глаза. У малого нет глаз, со временем не будет ни рук, ни ног, ни воли…
Только одни глаза глядели все тем же ровным
и неподвижным, незрячим взглядом.
Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но для слепого это была
только необъятная тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала
и звенела, протягиваясь к нему, прикасаясь к его душе со всех сторон не изведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце.
Он чувствовал
только, как что-то материальное, ласкающее
и теплое касается его лица нежным, согревающим прикосновением.
«Кто знает, — думал старый гарибальдиец, — ведь бороться можно не
только копьем
и саблей. Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет со временем доступное ему оружие в защиту других, обездоленных жизнью,
и тогда я не даром проживу на свете, изувеченный старый солдат…»
Дядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях,
и, когда на глазах матери являлись слезы, а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру
и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал
только к пространственным
и звуковым представлениям.
По временам, в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда затихало людское движение
и в природе устанавливалась та особенная тишина, под которой чуется
только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице слепого мальчика являлось характерное выражение.
Кто смотрел на него, как он уверенно выступал в комнатах, поворачивая именно там, где надо,
и свободно разыскивая нужные ему предметы, тот мог бы подумать, если это был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а
только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми
и глядевшими в неопределенную даль глазами.
Музыкант успел совершенно забыть не
только жестокую красавицу, но даже потерял из вида собственное свое существование, как вдруг он вздрогнул
и приподнялся на своей постели.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу,
и не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел в сад
и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши
и настраивал проволочные струны.
Только когда все было кончено, мать велела позвать в комнату Петю.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала
и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался
и в болезненно преувеличенной нежности,
и в этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что в другой вызвало бы
только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Ей вспоминалось лицо ее страдающего мальчика
и пренебрежительный взгляд хохла,
и щеки пылали в темноте от стыда, а рука
только пробегала в воздухе над клавиатурой с боязливою жадностью…
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам
только терпимо. Как это ни странно, но так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности
и, таким образом, определяло отчасти возможное для него будущее. С другой — к этому сознанию примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
Иохим, слушая эту длинную рацею раздосадованного пана, ухмылялся в темноте над его беспричинным гневом.
Только упоминание о мальчишках
и подпаске несколько расшевелило в нем чувство легкой обиды.
— А что ж? — ответил Иохим на предложение пана. — Пел когда-то
и я не хуже людей.
Только, может,
и наша мужицкая песня тоже вам не по вкусу придется, пане? — уязвил он слегка собеседника.
Но не все же это были
только нищие
и ремесленники с гнусавыми голосами,
и не все они лишились зрения
только под старость.
Но инвалид пустил в дело все свое влияние,
и через два-три месяца мальчик весело скакал в седле рядом с Иохимом, который командовал
только на поворотах.
Однажды Петрик был один на холмике над рекой. Солнце садилось, в воздухе стояла тишина,
только мычание возвращавшегося из деревни стада долетало сюда, смягченное расстоянием. Мальчик
только что перестал играть
и откинулся на траву, отдаваясь полудремотной истоме летнего вечера. Он забылся на минуту, как вдруг чьи-то легкие шаги вывели его из дремоты. Он с неудовольствием приподнялся на локоть
и прислушался. Шаги остановились у подножия холмика. Походка была ему незнакома.
Все это было сделано так неожиданно
и быстро, что девочка, пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она
только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу.
Сначала это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он один владеет умственным строем ребенка, что в этом строе сказывается что-то, от него не зависящее
и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего питомца, испугался возможности таких запросов, которые могли бы послужить для слепого
только причиной неутолимых страданий.
И он пытался разыскать источник этих, откуда-то пробивающихся, родников, чтоб… навсегда закрыть их для блага слепого ребенка.
— Вот, видишь ли, — заговорила она смущенно, — он говорит, что различает некоторую разницу в окраске аиста,
только не может ясно понять, в чем эта разница… Право, он сам первый заговорил об этом,
и мне кажется, что это правда…
— Все равно. Мальчику остается
только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы,
и если б удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как
и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о том, что у нас нет шестого.
Все на минуту смолкли. Около усадьбы было совсем тихо;
только листья по временам, чутко встрепенувшись, бормотали что-то невнятное
и тотчас же смолкали.
Ничто не изменилось в тихой усадьбе. По-прежнему шумели буки в саду,
только их листва будто потемнела, сделалась еще гуще; по-прежнему белели приветливые стены,
только они чуть-чуть покривились
и осели; по-прежнему хмурились
и соломенные стрехи,
и даже свирель Иохима слышалась в те же часы из конюшни;
только теперь уже
и сам Иохим, остававшийся холостым конюхом в усадьбе, предпочитал слушать игру слепого панича на дудке или на фортепиано — безразлично.
Но знакомая добрая
и скучная тьма усадьбы шумела
только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далеком мире слепой знал
только из песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по рассказам о бурях
и волнениях далекой жизни.
И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
Один
только Максим по своей натуре с трудом выносил эту тишь,
и то как нечто временное, входившее поневоле в его планы.
Это было отражение известной розни «отцов
и детей»:
только здесь это явление сказывалось в значительно смягченной форме.
Молодежь, с детства отданная в школы, деревню видела
только в короткое каникулярное время,
и потому у ней не было того конкретного знания народа, каким отличались отцы-помещики.
Старик поводил усами
и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь не оставались в долгу. «Если они не знают Нечипора
и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой
только и возможны выводы
и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далекие перспективы, тогда как старые
и заматерелые в рутине практики из-за деревьев не видят всего леса».
В данную минуту один из подобных споров
только что затих. Старшее поколение удалилось в дом,
и сквозь открытые окна слышно было по временам, как Ставрученко с торжеством рассказывал разные комические эпизоды
и слушатели весело хохотали.
Молодые люди оставались в саду. Студент, подостлав под себя свитку
и заломив смушковую шапку, разлегся на траве с несколько тенденциозною непринужденностью. Его старший брат сидел на завалинке рядом с Эвелиной. Кадет в аккуратно застегнутом мундире помещался с ним рядом, а несколько в стороне, опершись на подоконник, сидел, опустив голову, слепой; он обдумывал
только что смолкшие
и глубоко взволновавшие его споры.
И среди этого молчания слышался
только шорох темнеющего
и будто чем-то недовольного старого сада.
В смолкших аллеях, отзывавшихся
только шепотом буков
и сирени, слепому чуялись отголоски недавних разговоров.
Казалось, между ним
и молодою девушкой завязывалась какая-то борьба,
и оба они еще
только изучали противника, тщательно скрывая свои карты.
Мать будто чувствовала, что эта гордая
и белокурая девушка, которая
только что прошла с таким гневно вызывающим видом, пронесла с собой счастье или несчастье всей жизни ее ребенка.
И опять ему вспомнилось детство, тихий плеск реки, первое знакомство с Эвелиной
и ее горькие слезы при слове «слепой»… Инстинктивно почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану,
и остановился. Несколько секунд стояла тишина,
только вода тихо
и ласково звенела в шлюзах. Эвелины совсем не было слышно, как будто она исчезла. По ее лицу действительно пробежала судорога, но девушка овладела собой,
и, когда она заговорила, голос ее звучал беспечно
и шутливо.
Было тихо;
только вода все говорила о чем-то журча
и звеня. Временами казалось, что этот говор ослабевает
и вот-вот стихнет; но тотчас же он опять повышался
и опять звенел без конца
и перерыва. Густая черемуха шептала темною листвой; песня около дома смолкла, но зато над прудом соловей заводил свою…
И ему казалось, что все горе смолкло в глубине сердца
и что у него нет никаких порывов
и желаний, а есть
только настоящая минута.
Гости
и хозяева собрались в маленькой гостиной; недоставало
только Петра
и Эвелины.
Слепой смолкал на минуту,
и опять в гостиной стояла тишина, нарушаемая
только шепотом листьев в саду. Обаяние, овладевавшее слушателями
и уносившее их далеко за эти скромные стены, разрушалось,
и маленькая комната сдвигалась вокруг них,
и ночь глядела к ним в темные окна, пока, собравшись с силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.
Но это выражение заметила
только она. В гостиной поднялся шумный говор. Ставрученко-отец что-то громко кричал Максиму, молодые люди, еще взволнованные
и возбужденные, пожимали руки музыканта, предсказывали ему широкую известность артиста.
Он быстро вскочил, оделся
и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала, как вчера,
и так же шептались кусты черемухи,
только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро.
И никогда еще он не «чувствовал» света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи веселого дня, щекотавшие его нервы.
Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое
только шорохом листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады
и собственник по праву давности последнего жилища старого атамана, подошел к господам
и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями годов, дождями
и непогодами.
Только сегодня, при взгляде на вашего Петра, в моем воображении как-то сразу встала фигура слепого Юрка, с бандурой, вместо рушницы, за спиной
и верхом на лошади…
Его лицо было сердито
и бледно,
только на щеках пятнами выделялся румянец.
Шаги стихли,
только Эвелина, пропустившая вперед Анну Михайловну, осталась, прижавшись к стене
и затаив дыхание.