Неточные совпадения
Из этой неопределенной толпы память выделяет присутствие матери, между
тем как отец, хромой, опираясь на палку, подымается по лестнице каменного дома во дворе напротив,
и мне кажется, что он идет в огонь.
В мои глаза в первый еще раз в жизни попадало столько огня, пожарные каски
и гимназист с короткой ногой,
и я внимательно рассматривал все эти предметы на глубоком фоне ночной
тьмы.
Мне было бы тяжело отказаться от
того воображаемого существа, которого я сначала боялся, а потом положительно «чувствовал», при странном лунном сиянии, между моей палкой
и ступенькой лестницы.
В
то же время переправлялся через реку отряд солдат, причем, мне помнится, солдаты плыли по двое
и по трое на маленьких квадратных плотиках, чего, кажется, при переправах войск не бывает…
В
тот же вечер, вскоре после переезда через реку, я испытал первое чувство резкого разочарования
и обиды…
Я сидел у кого-то на руках впереди,
и вдруг мое внимание привлекла красноватая точка,
то вспыхивавшая,
то угасавшая в углу, в
том месте, где сидел отец.
И вдруг — неожиданное
и резкое впечатление не
то холода, не
то ожога…
Еще одно из
тех первичных ощущений, когда явление природы впервые остается в сознании выделенным из остального мира, как особое
и резко законченное, с основными его свойствами.
Я, кажется, чувствовал, что «один в лесу» — это, в сущности, страшно, но, как заколдованный, не мог ни двинуться, ни произнести звука
и только слушал
то тихий свист,
то звон,
то смутный говор
и вздохи леса, сливавшиеся в протяжную, глубокую, нескончаемую
и осмысленную гармонию, в которой улавливались одновременно
и общий гул,
и отдельные голоса живых гигантов,
и колыхания,
и тихие поскрипывания красных стволов…
Я переставал чувствовать себя отдельно от этого моря жизни,
и это было так сильно, что, когда меня хватились
и брат матери вернулся за мной,
то я стоял на
том же месте
и не откликался…
Как, однако, грубо наши слова выражают наши ощущения… В душе есть тоже много непонятного говора, который не выразить грубыми словами, как
и речи природы…
И это именно
то, где душа
и природа составляют одно…
Я вспомнил о нем только уже через несколько лет,
и когда вспомнил,
то даже удивился, так как мне представлялось в
то время, что мы жили в этом доме вечно
и что вообще в мире никаких крупных перемен не бывает.
Если бы я имел ясное понятие о творении,
то, вероятно, сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым) так
и был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай за домом так
и явился на свет покосившимся
и с зелеными лишаями на крыше.
Когда однажды мы, дети, спросили, что это такое,
то отец ответил, что это наш «герб»
и что мы имеем право припечатывать им свои письма, тогда как другие люди этого права не имеют.
А вот есть еще герб, так
тот называется проще: «pchła na bęnbenku hopki tnie»,
и имеет более смысла, потому что казаков
и шляхту в походах сильно кусали блохи…
Восстановить свои потомственно — дворянские права отец никогда не стремился,
и, когда он умер, мы оказались «сыновьями надворного советника», с правами беспоместного служилого дворянства, без всяких реальных связей с дворянской средой, да, кажется,
и с какой бы
то ни было другой.
Образ отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник
того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки
и красивы: орлиный нос, большие карие глаза
и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно было представить Наполеона хромым, а отец всегда ходил с палкой
и слегка волочил левую ногу…
Под конец его хватало уже лишь на
то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание,
и в более сознательные годы у нас уже не было с отцом никакой внутренней близости…
В конце письма «вельможа» с большим вниманием входит в положение скромного чиновника, как человека семейного, для которого перевод сопряжен с неудобствами, но с
тем вместе указывает, что новое назначение открывает ему широкие виды на будущее,
и просит приехать как можно скорее…
Это была скромная, теперь забытая, неудавшаяся, но все же реформа,
и блестящий вельможа, самодур
и сатрап, как все вельможи
того времени, не лишенный, однако, некоторых «благих намерений
и порывов», звал в сотрудники скромного чиновника, в котором признавал нового человека для нового дела…
Это было… в 1849 году,
и отцу предлагалась должность уездного судьи в губернском городе. Через двадцать лет он умер в
той же должности в глухом уездном городишке…
На другой день депутации являлись с приношениями в усиленном размере, но отец встречал их уже грубо, а на третий бесцеремонно гнал «представителей» палкой, а
те толпились в дверях с выражением изумления
и испуга…
Все признавали, от мелкого торговца до губернского начальства, что нет такой силы, которая бы заставила судью покривить душою против совести
и закона, но…
и при этом находили, что если бы судья вдобавок принимал умеренные «благодарности»,
то было бы понятнее, проще
и вообще «более по — людски»…
Но когда она попросила «разговора наедине»,
то вскоре тоже вышла из кабинета с покрасневшим лицом
и слезами на глазах.
Мать была очень испугана, застав все эти подарки. Когда отец пришел из суда,
то в нашей квартирке разразилась одна из самых бурных вспышек, какие я только запомню. Он ругал вдову, швырял материи на пол, обвинял мать
и успокоился лишь тогда, когда перед подъездом появилась тележка, на которую навалили все подарки
и отослали обратно.
Но тут вышло неожиданное затруднение. Когда очередь дошла до куклы,
то сестра решительно запротестовала,
и протест ее принял такой драматический характер, что отец после нескольких попыток все-таки уступил, хотя
и с большим неудовольствием.
Я догадываюсь, что он вступал в жизнь с большими
и, вероятно, не совсем обычными для
того времени ожиданиями.
И чем труднее приходилось ему с большой
и все возраставшей семьей,
тем с большей чуткостью
и исключительностью он отгораживал свою душевную независимость
и гордость…
«Чиновники»
того самого суда, где служил отец, несомненно, брали направо
и налево,
и притом не только благодарности, но
и заведомые «хабары».
Когда же оказалось, что чиновника надули,
то драма разрешилась общим смехом, под которым, однако, угадывалось
и негодование против, евреев,
и некоторое сочувствие к обманутому.
Он не обедал в этот день
и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он,
и, если не спит, позвать к чаю, —
то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ,
и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
В этом отношении совесть его всегда была непоколебимо спокойна,
и когда я теперь думаю об этом,
то мне становится ясна основная разница в настроении честных людей
того поколения с настроением наших дней.
Если
и сенаторов подкупят сила
и деньги, — это дело их совести,
и когда-нибудь они ответят за это, если не перед царем,
то перед богом…
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед богом, — он, судья, так же не ответственен за это, как
и за
то, что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Внутренние их устои не колебались анализом,
и честные люди
того времени не знали глубокого душевного разлада, вытекающего из сознания личной ответственности за «весь порядок вещей»…
Причем, конечно, величественным подлекарем являлось бы
то высокое
и определяющее, что, по его мнению, должно было оставаться вне критики.
Когда через несколько лет молодой граф, отличавшийся безумною храбростью в сражениях с горцами, был прощен
и вернулся на родину,
то шляхтич пригласил соседей, при них сдал, как простой управляющий, самый точный отчет по имениям
и огромные суммы, накопленные за время управления.
Дело доходило до
того, что, уезжая, он запирал жену на замок,
и молодая женщина, почти ребенок, сидя взаперти, горько плакала от детского огорчения
и тяжкой женской обиды…
И я замечал, что
те предметы, на которых с особенным вниманием останавливались его остренькие глазки, вскоре исчезали из нашей квартиры.
А так как у неженатых
и притом монахов не должно быть детей,
то значит, — прибавлял отец, —
и вас не будет.
Оказалось, однако, что кризис миновал благополучно,
и вскоре пугавшие нас консисторские фигуры исчезли. Но я
и теперь помню
ту минуту, когда я застал отца
и мать такими растроганными
и исполненными друг к другу любви
и жалости. Значит, к
тому времени они уже сжились
и любили друг друга тихо, но прочно.
Этот именно тон взаимного уважения
и дружбы застает моя память во весь
тот период, когда мир казался мне неизменным
и неподвижным.
Ему казалось, кроме
того, что за его грехи должны поплатиться также
и дети, которые будут непременно слабыми
и которых он не успеет «вывести в люди».
А так как он был человек с фантазиями
и верил в чудодейственные универсальные средства,
то нам пришлось испытать на себе благодетельное действие аппретур на руках, фонтанелей за ушами, рыбьего жира с хлебом
и солью, кровоочистительного сиропа Маттеи, пилюль Мориссона
и даже накалывателя некоего Боншайта, который должен был тысячью мелких уколов усиливать кровообращение.
А так как при этом мы весь день проводили, невзирая ни на какую погоду, на воздухе, почти без всякого надзора,
то вскоре даже мнительность отца уступила перед нашим неизменно цветущим видом
и неуязвимостью…
То он приобретал телескоп
и астрономические сочинения;
то начинал изучать математику,
то покупал итальянские книги
и обзаводился словарями…
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос,
и его глубокая вдумчивость заразили меня.
И пока он ходил, я тоже сидел
и проверял свои мысли… Из этого ничего не вышло, но
и впоследствии я старался не раз уловить
те бесформенные движения
и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно в определенные формы.
— То-то вот
и есть, что ты дурак! Нужно, чтобы значило,
и чтобы было с толком,
и чтобы другого слова как раз с таким значением не было… А так — мало ли что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас
и говорят не на смех…
Все мы,
и отец в
том числе, засмеялись.
Но почти до конца своей жизни он сохранил умственные запросы,
и первые понятия, выходящие за пределы известного мне тогда мира, понятия о
том, что есть бог
и есть какая-то наука, исследующая природу души
и начало мира, мы, дети, получили от этого простодушного полуобразованного человека.