Неточные совпадения
На моей родине, в Волынской губернии, в
той ее части, где холмистые отроги Карпатских гор переходят постепенно в болотистые равнины Полесья, есть небольшое местечко, которое
я назову Хлебно.
— Да! говори ты ему, когда он не понимает, — с досадой перебил Дыма. — Вот если бы ты его в свое время двинул в ухо, как
я тебе говорил,
то, может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе. А уж оттуда все равно в воду бы не бросили!
Тем более, у нас сестра с билетом!
После Лозинский сам признавался
мне, что у него в
то время были такие мысли, которые никогда не заходили в голову ни в Лозищах, когда он шел за сохой, ни на ярмарке в местечке, ни даже в церкви.
— А, рвут друг другу горла, — вот и свобода… — сердито ответил
тот. — А впрочем, — добавил он, допивая из кружки свое пиво, — и у нас это делают, как не надо лучше. Поэтому
я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке, а не дома…
—
Мне до чужих огородов нет дела, — ответил могилевец уклончиво, —
я говорю только, что на этом свете кто перервал друг другу горло,
тот и прав… А что будет на
том свете, это когда-нибудь увидите и сами… Не думаю, однако, чтобы, было много лучше.
И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если
я найду там в широком и неведомом свете свою долю,
то это будет также и твоя доля, малютка. Потому что человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда человек на чужбине».
— Жид! А ей же богу, пусть
меня разобьет ясным громом, если это не жид, — сказал вдруг первый Дыма указывая на какого-то господина, одетого в круглую шляпу и в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, — однако, когда господин повернулся,
то уже и Матвей убедился с первого взгляда, что это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся в немецкое платье.
— Ну, когда вы такой упрямый человек, что все хотите по-своему…
то идите, куда знаете.
Я себе пойду в вагон, а вы, как хотите… Джон! Отдай барышне багаж. Каждый человек может итти своей дорогой.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не
та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете, что
я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а
я вас больше почитаю… потому что
я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана
я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну, что
мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю
я свое получаю аккуратно.
—
Я, мистер Борк, так понимаю твои слова, что это не барин, а бездельник, вроде
того, какие и у нас бывают на ярмарках. И шляпа на нем, и белая рубашка, и галстук… а глядишь, уже кто-нибудь кошелька и не досчитался…
— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем в небо, — сказал он, поглаживая свою бородку. — Нет, насчет кошелька так вы можете не бояться. Это не его ремесло.
Я только говорю, что всякий человек должен искать солидного и честного дела. А кто продает свой голос… пусть это будет даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу за деньги,
того я не считаю солидным человеком.
— Умнее ничего не мог придумать! — сказала барыня спокойно. — Много здесь дураков прилетало, как мухи на мед… Ну, вот что.
Мне некогда. Если ты приехала, чтобы работать,
то я возьму тебя с завтрашнего дня. Вот этот мистер Борк укажет тебе мой дом… А эти — тебе родня?
— Никаких «но».
Я не позволю тебе водить ни любовников, ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю:
я строгая. Из-за
того и беру тебя, что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже испорчены… Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?
— Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего счастья,
то я скажу, что его надо искать в другом месте.
Я эту барыню знаю: она любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.
— Э, вы совсем не
то говорите, что надо. Если бы вы захотели,
я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И когда его вызывали на суд,
то он сидел с их епископом, и они говорили друг с другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.
Господь сказал: если так будет дальше,
то из-за субботы всех моих людей перережут, как стадо, и некому будет праздновать самую субботу… пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у
меня остались мои люди.
Теперь подумайте сами: если можно брать меч, чтобы убивать людей в субботу,
то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?» А!
Я же вам говорю: это очень умный человек, этот Мозес.
— А ну! Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы
мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера
та, в которой человек родился, — вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.
— И знаешь, — живо продолжал Дыма, не слушая, — когда
я, вдобавок, выменял у еврея на базаре эту одежду… с небольшой, правда, придачей…
то уже на улице подошел ко
мне какой-то господин и заговорил по-английски…
— Послушай, Матвей, что
я тебе скажу. Сидим мы здесь оба без дела и только тратим кровные деньги. А между
тем, можно бы действительно кое-что заработать.
— Не пойду, — сказал он, — и если хочешь
меня послушать,
то и тебе не советую. Не связывайся ты с этим лодырем.
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты думаешь, что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше не перенимать крещеному человеку. Это говорю тебе
я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и своей веры. И когда придешь на
тот свет,
то и родная мать не узнает, что ты был лозищанин.
— Потому что море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что
я скажу тебе, сирота. Отведу
я тебя к
той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если
я здесь не пропаду,
то жди
меня…
Я никогда еще не лгал в своей жизни и… если не пропаду,
то приду за тобою…
— А! Видела
я за двадцать лет много честных девушек, которые через год, а
то и меньше пропадали в этой проклятой стране… Сначала человек как человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и уважает старших. А потом… Смотришь, — начала задирать нос, потом обвешается лентами и тряпками, как ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза в неделю… А потом уже барыня служи ей, а она хочет сидеть сложа руки…
—
Я вижу, что ты человек разумный, — сказала барыня снисходительно, — и понимаешь это…
То ли, сам скажи, у нас?.. Старый наш свет стоит себе спокойно…, люди знают свое место… жид так жид, мужик так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от господа… Люди живут и славят бога…
— Ну, милая, — сказала барыня, — глядеть теперь нечего… Ничего не высмотришь… Да и не за
тем я взяла тебя… Там пол стоит недомытый.
— Как
мне найти мистера Борка? — ответил
тот.
Полисмен Гопкинс, как сообщалось в
тех же газетных заметках, из которых
я узнал эту часть моей достоверной истории, был прежде довольно искусным боксером, на которого ставились значительные пари.
— Хотел поцеловать?.. и убил?.. Что-то все это странно, — сказала барыня. — Во всяком случае, если его поймают,
то непременно повесят… Видишь, до чего здесь доводят эти… общества разные…
Я бы этих Гомперсов!.. Смотри, вот они и тебя хотят завлечь в свои сети…
— Вы
меня не обидели. Но если вы знаете полицейских вашей страны,
то я знаю людей моей родины. И
я считаю оскорбительной нелепостью газетные толки о
том, что они кусаются. Вполне ли вы уверены, что ваши полицейские не злоупотребляют клобами без причины?
— О, это немного другое дело, — ответил Дикинсон. — Да,
я был каменщиком. И
я поклялся надевать доспехи каменщиков во всех торжественных случаях… Сегодня
я был на открытии банка в N.
Я был приглашен учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона,
тот приглашает и его старую рабочую куртку. Им это было известно.
— Но, повторяю, это другое дело.
Я надеваю старое рабочее платье и лучшие перчатки из Нью-Йорка. Это напоминает
мне, чем
я был и чем стал,
то есть чем именно
я обязан моим старым доспехам. Это — мое прошлое и мое настоящее…
— Простите
меня, — сказал он. —
Я не
то, чтобы там… не слушался вас или что… Но… скажите: можно здесь работой скопить на дорогу?
— Здесь есть
то, чего
я искал, — ответил Нилов, повернув от окна взволнованное и покрасневшее лицо. — Но… слушайте, Лозинский. Мы до сих пор с вами играли в прятки… Ведь вы
меня узнали?
— И
я вас узнал также. Не знаю, поймете ли вы
меня, но… за
то одно, что мы здесь встретились с вами… и с другими, как равные… как братья, а не как враги… За это одно
я буду вечно благодарен этой стране…
— А если
я все-таки еду обратно, — продолжал Нилов, —
то… видите ли… Здесь есть многое, чего
я искал, но… этого не увезешь с собою…
Я уже раз уезжал и вернулся… Есть такая болезнь… Ну, все равно. Не знаю, поймете ли вы
меня теперь. Может, когда-нибудь поймете. На родине
мне хочется
того, что есть здесь… Свободы, своей, понимаете? Не чужой… А здесь… Здесь
мне хочется родины…
— Ну, это теперь
меня не касается, — отвечал старый господин. — Все это разрешит наука. Все: и ее, и вас, и всех. Дело, видите ли, в
том, что…