Неточные совпадения
Одним
словом, хотя и
в последнюю минуту писарь все еще как-то вздыхал и неприятно косился, вынимая из стола билет, который у него был припрятан особо, но все-таки отдал.
Одним
словом, упала Лозинская
в обморок, и пришлось тут ее родному брату Матвею Лозинскому, по прозванию Дышло, нести ее на руках
в ее хату.
Это
слово частенько-таки повторялось
в шинке еврея Шлемы, спокойно слушавшего за своей стойкой.
Но если кого заденет своим колючим
словом, то уже, бывало, все старается держаться поближе к Матвею, потому что на руку был не силен и
в драке ни с кем устоять не мог.
— Правду тебе сказать, — хоть оно двинуть человека
в ухо и недолго, а только не видал я
в своей жизни, чтобы от этого выходило что-нибудь хорошее. Что-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему
слову. Твое было дело — догадаться, потому что ты считаешься умным человеком.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать
словами. И никогда еще
в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали
в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно, что от этих мыслей что-то колышется и волнуется
в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое…
И много
в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль только, что все эти мысли подымались и падали, как волны, не оставляя заметного следа, не застывая
в готовом
слове, вспыхивали и гасли, как морские огни
в глубине…
— Ну, пожалуйста, не надо этого делать, — взмолился Берко, к имени которого теперь все приходилось прибавлять
слово «мистер». — Мы уже скоро дойдем, уже совсем близко. А это они потому, что… как бы вам сказать… Им неприятно видеть таких очень лохматых, таких шорстких, таких небритых людей, как ваши милости. У меня есть тут поблизости цирюльник… Ну, он вас приведет
в порядок за самую дешевую цену. Самый дешевый цирюльник
в Нью-Йорке.
Дыма ловил на лету все, что замечал
в новом месте, и потому, обдумав не совсем понятные
слова Борка, покосился на лежавшего господина и сказал...
Правду сказать, — все не понравилось Матвею
в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма — человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает
слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
Ищи его теперь, этого счастья,
в этом пекле, где люди летят куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, — прости им, господи, — по воздуху… где все кажется не таким, как наше, где не различишь человека, какого он может быть звания, где не схватишь ни
слова в человеческой речи, где за крещеным человеком бегают мальчишки так, как
в нашей стороне бегали бы разве за турком…
Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан кровь застыла
в жилах. Дело
в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея
в кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней совсем не истерся. Первое
слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей, потом Дыма, потом позвали девушку, дочь Борка, не догадается ли она потом вмешался новый знакомый Дымы — ирландец, но ничего и он не вычитал на этой бумажке.
— А ну! Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше
слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера та,
в которой человек родился, — вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.
Матвей хотел ответить что-то очень внушительное, но
в это время с одной из кроватей послышался сердитый окрик какого-то американца. Дыма разобрал только одно
слово devil, но и из него понял, что их обоих посылают к дьяволу за то, что они мешают спать… Он скорчился и юркнул под одеяло.
Она собиралась молиться, вынула свой образок и только что хотела приладить его где-нибудь
в уголку, как
слова Розы напомнили ей, что она —
в еврейском помещении. Она стояла
в нерешительности, с образком
в руках. Роза все смотрела на нее и потом сказала...
В разговорах часто слышалось
слово Тамани-холл…
За две недели на море и за несколько дней у Борка он уже говорил целые фразы, мог спросить дорогу, мог поторговаться
в лавке и при помощи рук и разных движений разговаривал с Падди так, что тот его понимал и передавал другим его
слова…
— А, что! Я говорил вам, — сказал он, поворачиваясь к смеющимся американцам и забывая даже перевести свои
слова. — Га! Вот как дерутся у нас,
в Лозищах.
И на этом он проснулся… Ирландцы спешно пили
в соседней комнате утренний кофе и куда-то торопливо собирались. Дыма держался
в стороне и не глядел на Матвея, а Матвей все старался вспомнить, что это ему говорил кто-то во сне, тер себе лоб и никак не мог припомнить ни одного
слова. Потом, когда почти все разошлись и квартира Борка опустела, он вдруг поднялся наверх,
в комнату девушек.
— Ну, — ответил Джон, — вы еще не знаете этой стороны, мистер Метью. — И с этими
словами он прошел
в первую комнату, сел развязно на стул, а другой подвинул Анне.
В черной громаде пролета, точно нора, светилось оконце мостового сторожа, и сам он, как ничтожный светляк, выполз из этой норы, с фонарем. Он тотчас же увидел на мосту иностранца, а это всегда нравится американцу. Сторож похлопал Матвея по плечу и сказал несколько одобрительных
слов.
— О уэлл! — ответил тот по-своему и стал объяснять Матвею, что Америка больше всего остального света, — это известно. Нью-Йорк — самый большой город Америки, а этот мост — самый большой
в Нью-Йорке. Из этого Матвей, если бы понимал
слова сторожа, мог бы заключить, чего стоят остальные мостишки перед этим.
С сокрушением, сняв шапку и глядя
в звездное небо, он стал молиться готовыми
словами вечерних молитв.
Может быть… Мало ли что может быть! Может быть, эти два человека нашли бы друг
в друге братьев до конца своей жизни, если бы они обменялись несколькими братскими
словами в эту теплую, сумрачную, тихую и печальную ночь на чужбине…
Пока все
в порядке, — а
в порядке все, пока дело ограничивается
словами, хотя бы и самыми страшными, и жестами, хотя бы очень драматическими, — до тех пор полисмены стоят
в своих серых шляпах, позволяя себе порой даже знаки одобрения
в особенно удачных местах речи.
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то
словами на устах, с надеждой
в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий господин
в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним
словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
Надо думать, что Тамани-ринг, которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом, еще не
в силах ограничить
в этой стране свободу
слова, завещанную великими творцами ее конституции!
«Одним
словом, — так заканчивалась заметка, — если оставить
в стороне некоторые щекотливые вопросы, вызывающие (быть может, и справедливое) осуждение, м-р Гомперс оказался не только превосходным оратором и тонким политиком, но и очень приятным собеседником, которому нельзя отказать
в искреннем пафосе и возвышенном образе мыслей.
Это был человек молчаливый и суровый, не участвовавший
в карточных вечерах у хозяев и не сказавший никогда с Анной лишнего
слова.
И он опять наклонился над чертежами и выкладками, махая Анне левой рукой, чтобы она уходила. Анна пошла
в кухню, думая о том, что все-таки не все здесь похоже на наше и что она никогда еще не видела такого странного господина, который бы так торжественно произносил такие непонятные
слова.
— О, нет, — вмешался другой. — Я еду из Мильвоки и уже застал его
в поезде. Он, кажется, сел
в Чикаго, а может быть, и
в Нью-Йорке. Он не говорит ни
слова по-английски и беспомощен, как ребенок.
— Ну, а зачем он наклонился и старался схватить его… гм… одним
словом… как это изложено
в газетах?
Матвей проснулся, раскрыл глаза, понял и вздрогнул всем телом. Дэбльтоун! Он слышал это
слово каждый раз, как новый кондуктор брал билет из-за его шляпы, и каждый раз это
слово будило
в нем неприятное ощущение. Дэбльтоун, поезд замедлил ход, берут билет, значит, конец пути, значит, придется выйти из вагона… А что же дальше, что его ждет
в этом Дэбльтоуне, куда ему взяли билет, потому что до этого места хватило денег…
Совершенно понятно, что среди однотонной рабочей жизни город Дэбльтоун жадно поглотил известие, что с последним поездом прибыл человек, который не сказал никому ни
слова, который вздрагивал от прикосновения, который, наконец, возбудил сильные подозрения
в судье Дикинсоне, самом эксцентричном, но и самом уважаемом человеке Дэбльтоуна.
Около странного человека стали собираться кучки любопытных, сначала мальчики и подростки, шедшие
в школы, потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся из лавок и с базаров, — одним
словом, весь Дэбльтоун, постепенно просыпавшийся и принимавшийся за свои обыденные дела, перебывал на площадке городского сквера, у железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть
в намерения незнакомца…
Она давно забыла свой язык, но
в ее памяти еще шевелились
слова песни, которой мать забавляла когда-то ее, малого ребенка.
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только
слова песни, но и
в ней не понимала ни
слова. Потом поклонилась судье, сказала что-то по-английски и отошла…
В голове его мелькнули еще разговоры о свободе, но это было уже так неясно и неопределенно, что он не сказал об этом ни
слова.