Неточные совпадения
Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко похоже более на село,
чем на город, но когда-то оно знало если не лучшие, то, во всяком случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились
еще следы земляных окопов, на которых теперь колышется трава, и пастух старается передать ее шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется в тени полузасыпанных рвов…
«А, какая там жизнь!» или: «Живем, как горох при дороге!» А иные посмелее принимались рассказывать иной раз такое,
что не всякий соглашался слушать. К тому же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за чинша [Чинш (польск.) — плата, вносимая владельцу земли за ее бессрочную наследственную аренду.], которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то так,
что наследник помещика уступил… Говорили,
что после этого Лозинские стали «
еще гордее», хотя не стали довольнее.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него
еще не было, и не раз он думал о том,
что когда будут дети, то им придется так же плохо, а то и похуже. «Пока человек
еще молод, — говаривал он, — а за спиной
еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Человек, видно, был с головой, не из тех,
что пропадают, а из тех,
что еще других выводят на дорогу.
Иосиф Лозинский и Оглобля, — это бы, конечно,
еще ничего, но Катерина — это уже было ясно,
что женщина, да и mississ, тоже, пожалуй, обозначает бабу.
Нет-нет, да и зашепчет кто-то на ухо,
что Осип Лозинский далеко,
что еще никто из таких далеких стран в Лозищи не возвращался,
что, может, вороны растаскали уже и мужнины косточки в далекой пустыне, а она тут тратит напрасно молодые лета — ни девкой, ни вдовой, ни мужниной женой.
Женат он
еще не был, изба у него была плохая, а земли столько,
что если лечь такому огромному человеку поперек полосы, то ноги уже окажутся на чужой земле.
Стали опять впереди, откуда
еще можно было вскочить на пароход, и показывают немцу деньги, чтобы он не думал,
что они намерены втроем ехать по одному бабьему билету.
А в это время корабль уже выбрался далеко, подымил
еще, все меньше, все дальше, а там не то,
что Лозинскую, и его уже трудно стало различать меж другими судами, да
еще в тумане. Защекотало что-то у обоих в горле.
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь, на море, как в поле на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать
еще неделю, когда пойдет другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги. Потому
что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое,
что никак не мог бы рассказать словами. И никогда
еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это море. Мысли эти рождались и падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно,
что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать,
что это такое…
Исполинские дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под мостом, по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он повис над водой, с берега на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как ничтожные лодочки, потому
что это самый большой мост во всем божьем свете… Это было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, — и во лбу ее,
еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась золотая диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке…
Девушка схватила его за руку, и не успел сконфуженный Матвей оглянуться, как уж она поцеловала у него руку. Потому
что бедняжка, видно, испугалась Америки
еще хуже,
чем Лозинский.
— Жид! А ей же богу, пусть меня разобьет ясным громом, если это не жид, — сказал вдруг первый Дыма указывая на какого-то господина, одетого в круглую шляпу и в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, — однако, когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с первого взгляда,
что это непременно жид, да
еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся в немецкое платье.
— Ну, пускай так, мистер так и мистер, чтоб тебя схватило за бока… А где же тут хорошая заезжая станция, чтобы, знаешь, не очень дорого и не очень уж плохо. Потому
что, видишь ты… Мы хоть в простых свитках, а не совсем уже мужики… однодворцы… Притом
еще с нами, видишь сам, девушка…
— Всякое дыхание да хвалит господа, — сказал про себя Матвей. — А
что же это
еще такое?
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал человека для того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и того,
что человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут
еще лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.
— Ну, — обиженно ответил Борк, —
что же
еще нужно за два доллара в неделю? Вы, может, думаете — это с одного? Нет, это с обоих. За обед особо…
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история,
что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете,
что я вам
еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому
что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну,
что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
И он сел на свою кровать против американского господина, вдобавок
еще расставивши ноги. Матвей боялся,
что американец все-таки обидится. Но он оказался парень простой и покладливый. Услыхав,
что разговор идет о Тамани-холле, он отложил газету, сел на своей постели, приветливо улыбнулся, и некоторое время оба они сидели с Дымой и пялили друг на друга глаза.
— Вот
что, Дыма, — сказал Матвей, отрываясь от своих горьких мыслей. — Надо поскорее писать письмо Осипу. Он здесь уже свой человек, — пусть же советует, как сыскать сестру, если она
еще не приехала к нему, и
что нам теперь делать с собою.
— Вы
еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится. Мистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете,
что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!
И вот ночью Матвею приснилось,
что кто-то стоит над ним, огромный, без лица и не похожий совсем на человека, стоит и кричит, совсем так, как
еще недавно кричал в его ушах океан под ночным ветром...
Потом вдруг комната осветилась, потому
что кто-то зажег газовый рожок спичкой. Комната осветилась, а Матвей все
еще сидел и ничего не понимал, и говорил с испугом...
— Ну,
что еще?..
Чего ты это испугался? — сказал кто-то знакомым голосом.
Матвей думал,
что это все
еще сон, и стал протирать кулаками глаза…
Когда он открыл их, в комнате было
еще светлее, и по ней двигались люди, только
что вернувшиеся целой гурьбой…
И Матвей долго
еще не мог сообразить — кто это, откуда,
что здесь делают и
что он сам делает среди них…
Анна подумала,
что она хорошо сделала, не сказав Розе всего о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И
еще долго она лежала молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий город, и люди, и то,
что она лежит на одной постели с еврейкой, и то,
что она молилась в еврейской комнате, и
что эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…
— И видишь,
что еще… Пожалуйста, не прими там как-нибудь… того… в дурную сторону. У всякого народа свой обычай, и в чужой монастырь, как говорится, не ходят со своим уставом.
— Потому
что море… А письма от Осипа не будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот,
что я скажу тебе, сирота. Отведу я тебя к той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на
что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду, то жди меня… Я никогда
еще не лгал в своей жизни и… если не пропаду, то приду за тобою…
А тут
еще Джон и рассказы Борка о Мозесе… «
Чего доброго, — думал Матвей, — ведь в этом Содоме никто не смотрит за такими делами.
Что же может статься с молоденькой, неопытной девушкой, немного
еще, может быть, и легкомысленной, как все дочери Евы…
Матвей вспомнил,
что и Дыма выбирал мэра, и вздохнул
еще глубже. У барыни спицы забегали быстрее, — было видно,
что она начинает чего-то сердиться…
Девушка с некоторым удивлением посмотрела на Матвея и покраснела
еще больше. Ей казалось,
что хотя, конечно, Джон еврей и сидит немного дерзко, но
что говорить так в глаза не следует…
— Она, сударыня, круглая сирота… Грех ее обидеть. Барыня, перебирая спицы, кивнула головой. Между тем Джон, которому очень не понравилось все это, а также и обращение с ним Матвея, надел шляпу и пошел к двери, не говоря ни слова. Матвей увидел,
что этот неприятный молодой человек готов уйти без него, и тоже заторопился. Наскоро попрощавшись с Анной и поцеловав у барыни руку, он кинулся к двери, но
еще раз остановился.
Матвей попробовал вернуться. Он
еще не понимал хорошенько,
что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.
На углу он подумал,
что надо повернуть, и он повернул, опять повернул и, увидя фонтан, мимо которого, как ему казалось, они проходили час назад, повернул
еще раз.
Газеты биржевиков и Тамани-холла громили «агитаторов», утверждали,
что только иностранцы да
еще лентяи и пьяницы остаются без работы в этой свободной стране.
Надо отдать справедливость этому газетному джентльмену: первой его мыслью было,
что, может быть, несчастный
еще жив.
Действительно, и заметка, и изображение мертвого тела появились в газете ранее,
чем о происшествии стало известно полиции. По странной оплошности («
что, впрочем, может случиться даже с отличной полицией», — писали впоследствии в некоторых газетах) — толпа уже стала собираться и тоже заметила тело, а полиция все
еще не знала о происшествии…
Лозинский теперь смелее вышел на площадку, около которой расположилась группа черномазых и густоволосых людей,
еще более оборванных,
чем остальные.
Ему захотелось
еще большего, ему захотелось, чтобы и его увидели, чтобы узнали и его историю, чтобы эти люди поняли,
что и он их понимает, чтобы они оказали ему участие, которое он чувствует теперь к ним.
Ему хотелось
еще чего-то необычного, опьяняющего, ему казалось,
что сейчас будет что-то, от
чего станет лучше всем, и ему, лозищанину, затерявшемуся, точно иголка, на чужой стороне.
Матвей Лозинский, разумеется, не знал
еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий господин в серой шляпе, когда он увидел,
что это опять вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
Надо думать,
что Тамани-ринг, которого, как известно, м-р Робинзон является деятельным членом,
еще не в силах ограничить в этой стране свободу слова, завещанную великими творцами ее конституции!
«И мы с гордостью предвидим, — прибавил м-р Гомперс с неподражаемой иронией, — тот день, когда м-ру Робинзону придется
еще поднять плату без увеличения рабочего дня…» Наконец мистер Гомперс сообщил,
что он намерен начать процесс перед судьей штата о нарушении неприкосновенности собраний.
И он опять наклонился над чертежами и выкладками, махая Анне левой рукой, чтобы она уходила. Анна пошла в кухню, думая о том,
что все-таки не все здесь похоже на наше и
что она никогда
еще не видела такого странного господина, который бы так торжественно произносил такие непонятные слова.
Его штаны были коротки, точно надеты с ребенка, и сапоги порыжели
еще более,
чем у Матвея, у которого они хранили все-таки следы щеток негра Сама на Бродвее.
Матвей удивлялся уже ранее,
что здесь, по-видимому, нет особых вагонов для «простого народа», а теперь подумал,
что такого молодца в таких штанах, да
еще с сигарой, едва ли потерпят рядом с собой остальные пассажиры, несмотря даже на его новый цилиндр, как будто украденный.