Неточные совпадения
— Да бишь виноват!
Ты любишь чувствительные драмы.
Ну,
что ж? обедаем ли мы вместе?
—
Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь,
ты не можешь усомниться в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал в четвертом для того, чтоб проводить
тебя до «Средней рогатки», до которой мы, я думаю, часа два ехали. С
чего взяли,
что этот скверный трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал!
Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
— Тьфу, черт возьми! — перервал Зарецкой, — так этот-то бред называется любовью?
Ну! подлинно есть от
чего сойти с ума! Мой друг! Да как же прикажешь ей
тебя называть? Мусью Рославлев,
что ль?
—
Ну! — сказал Зарецкой, садясь на свои дрожки, — то-то дам
тебе высыпку! Прощай, mon cher! Ванька! до самой заставы во всю рысь! Adieu, cher ami! [Прощай, дорогой друг (франц.)] Дай бог
тебе счастья, а, право, жаль,
что ты женишься не на Оленьке!.. Пошел!
— Вестимо. Вот нынче ночью я повез на тройке, в Подсолнечное, какого-то барина; не успел еще за околицу выехать, а он и
ну понукать; так, знашь
ты, кричма и кричит, как за язык повешенный. Пошел, да пошел! «Как-ста не так, — подумал я про себя, — вишь, какой прыткой! Нет, барин, погоди! Животы-та не твои, как их поморишь, так и почты не на
чем справлять будет». Он
ну кричать громче, а я
ну ехать тише!
— Да, слышь
ты, глупая голова! Ведь за морем извозчики и все так делают; мне уж третьего дня об этом порассказали.
Ну, вот мы отъехали этак верст пяток с небольшим, как вдруг — батюшки светы! мой седок как подымется да учнет ругаться: я, дескать, на
тебя, разбойника, смотрителю пожалуюсь. «Эк-ста
чем угрозил! — сказал я. — Нет, барин, смотрителем нас не испугаешь». Я ему, ребята, на прошлой неделе снес гуся да полсотни яиц.
— Умен
ты, брат Андрюха!
Ну что ж твой седок?
—
Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат,
тебя: не в батюшку
ты пошел! Тот был мужик умный: а
ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай,
что не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
—
Ну да! А
ты, Андрей, с дуру-та уши и развесил. Бонапарт? Да знаете ли, православные, кто такой этот Бонапарт! Иль никто из вас не помнит,
что о нем по всем церквам читали? Ведь он антихрист!
— Типун бы
тебе на язык, ведьма!.. Эко воронье пугало! Над
тобой бы и треслось, проклятая!
Ну что зеваешь? Пошел!
—
Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да
ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы;
ты, Заливной, стань у той перемычки,
что к песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было
чем потешить приезжего гостя.
— Терешка! — сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь Рославлеву, — ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед был готов.
Ну, любезные! — продолжал он, обращаясь к Рославлеву, — не думал я сегодня заполевать такого зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило,
что ты прежде недели не будешь. Как они обрадуются!
—
Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то его начнут
тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую собаку.
Чего б ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут же родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду, губернатор приедет с супругою…
ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе спать не ложись!
— Вот то-то же, братец! Я слышал,
что губернатор объезжает губернию: теперь
тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у меня будет в гостях, — примолвил с приметной важностию Ижорской. — Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих других заведениях.
Ну что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости просим!
—
Ну что ж
ты задумалась, племянница? — закричал Ижорской. — Полно, матушка, ступай! Ведь смерть самой хочется погулять с женихом. Ох вы, барышни! А
ты что смотришь Владимир? Под руку ее, да и марш!
—
Ну что, страстные голубки, наговорились,
что ль? — закричал Ижорской, подойдя к ним вместе с своей сестрой и Ильменевым. —
Что, Прохор Кондратьевич, ухмыляешься? Небось, любуешься на жениха и невесту? То-то же! А
что, чай, и
ты в старину гулял этак по саду с твоей теперешней супругою?
—
Ну что, как
ты себя чувствуешь? — спросила Полина.
—
Ну вот! я знала,
что ты рассердишься.
— Я за этим-то
тебя и спрашивал.
Ну что, все ли в порядке?
— Да кто
тебе сказал,
что он выздоровел? с
чего ты взял?.. Взможно ли — ни одного больного!
Ну вот, господа, заводи больницы!.. ни одного больного!
—
Ну, ступай!
Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю,
что смешно: да
что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К тому ж это и в моде… нет, не в моде…
— Порядком же она
тебя помаила. Да и
ты, брат! — не погневайся — зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот никак они едут.
Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.
— Рославлев! — сказал офицер в бурке, перестав играть на своем флажолете, — каково я кончил это колено? а?..
Ну,
что ты молчишь, Владимир! Да проснись, душенька!
— Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине.
Что в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а останешься жив, так самому будет веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье под Смоленском
ты, верно, представлен.
— Не стыдно ли
тебе, Владимир Сергеевич, так дурачиться?
Ну что за радость, если
тебя убьют, как простого солдата? Офицер должен желать, чтоб его смерть была на что-нибудь полезна отечеству.
—
Ну, вот видишь ли, мой друг! — продолжал Сурской, обняв Рославлева, — я не обманул
тебя, сказав,
что мы скоро с
тобой увидимся.
—
Ну, какая идет там жарня! — сказал Зарядьев, смотря на противуположный берег речки, подернутый густым дымом, сквозь которого прорывались беспрестанно яркие огоньки. — Ненадолго наших двух рот станет. Да
что с
тобой, Сицкой, сделалось? — продолжал он, обращаясь к одному молодому прапорщику. — На
тебе лица нет! Помилуй, разве
ты в первый раз в деле?
— В самом деле, — сказал Зарецкой, — ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось:
ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда
ты счастлив, разбойник!
Ну,
что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь я с распоранным рукавом? Перед кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не будет видно.
—
Ну,
что ж
ты заснул, братец! — сказал он наконец ямщику. — Садись да погоняй лошадей-та!
— Нет, еще не близко.
Ну что, есть ли у
тебя что-нибудь съестное?
— Оно, конечно, какой
ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое — Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем.
Ну,
что ж приказ?
— А! Это
ты, Ваня? — сказал он, сделав несколько шагов навстречу к молодому и рослому детине, который с виду походил на мастерового. —
Ну,
что?
— Зачем? Может статься, они попросят нас показать им дорогу. Ведь теперь выбраться отсюда на чистое место не легко.
Ну,
что ж
ты глаза-то на меня выпучил?
— Здравствуй, Дюран! — сказал кто-то на французском языке позади Зарецкого. —
Ну что, доволен ли
ты своей лошадью? — продолжал тот же голос, и так близко,
что Зарецкой оглянулся и увидел подле себя кавалерийского офицера, который, отступя шаг назад, вскричал с удивлением: — Ах, боже мой! я ошибся… извините!.. я принял вас за моего приятеля… но неужели он продал вам свою лошадь?.. Да! Это точно она!.. Позвольте спросить, дорого ли вы за нее заплатили?
— Мы перечтем их после, — сказал Зарецкой, пособляя одеваться Рославлеву. — На вот твою казну…
Ну что ж? Положи ее в боковой карман — вот так!..
Ну, Владимир, как
ты исхудал, бедняжка!
Ну,
что ж
ты не отвечаешь?
—
Ну, немецкая харя! — продолжал гренадер, — понял ли
ты теперь,
что значит французской солдат?
— Ладно, брат! увидим-ста, русской ли
ты.
Ну что, Ваня, есть ли на нем крест? — спросил сотник.
— Погоди, кум, не торопись! — сказал Иван. — Послушай-ка, молодец:
ты баишь,
что с
тебя сняли крест французы.
Ну! а какой он был? деревянный или серебряный?
— Славно, детушки! — вскричал сержант, — знатно! вот так!.. Саржируй! то есть заряжай проворней, ребята. Ай да Герасим!… другова-то еще!.. Смотри, вот этого-то,
что юлит впереди!.. Свалил!..
Ну, молодец!.. Эх, брат! в фанагорийцы бы
тебя!..
— Полно, братец! перестань об этом думать. Конечно, жаль,
что этот француз приглянулся ей больше
тебя, да ведь этому помочь нельзя, так о
чем же хлопотать? Прощай, Рославлев! Жди от меня писем; да, в самом деле, поторопись влюбиться в какую-нибудь немку. Говорят, они все пресентиментальные, и если у
тебя не пройдет охота вздыхать, так по крайней мере будет кому поплакать вместе с
тобою.
Ну, до свиданья, Владимир!
— Полно, братец! — сказал Сборской, — не мешай ему рассказывать.
Ну что ж, Рославлев,
ты подъехал к нему под нос?..
— И я скажу то же самое, — примолвил Зарядьев, закуривая новую трубку табаку. — Мне случалось видеть трусов в деле — господи боже мой! как их коробит, сердечных!
Ну, словно душа с телом расстается! На войне наш брат умирает только однажды; а они, бедные, каждый день читают себе отходную. Зато уж в мирное время… тьфу
ты, пропасть! храбрятся так,
что и боже упаси!
—
Ну, Зарядьев! — сказал Сборской, захохотав во все горло, — как Рославлев пугнул
тебя своим Шамбюром:
ты, никак, в самом деле думаешь,
что он едет к нам в гости.
— Добро, добро!
Тебя ведь ничем не переуверишь.
Ну что ж, Ленской? Теперь твоя очередь каяться. Покорно просим рассказать, где, когда и
чего ты изволил струсить.
—
Ну, проснись, брат! — продолжал Андрей. —
Что ты свои буркалы-то на нас вытаращил? Иль не видишь,
что барин мой русской офицер?
—
Ну, право,
ты не француз! — продолжал толстой офицер, — всякая безделка опечалит
тебя на несколько месяцев. Конечно, досадно,
что отпилили твою левую руку; но зато у
тебя осталась правая, а сверх того полторы тысячи франков пенсиона, который
тебе следует…
— Так я
тебе скажу: они понятия не имеют о фрунтовой службе. Все взводы заваливали, замыкающие шли по флангам, а
что всего хуже — заметил ли
ты двух взводных начальников, которые во фрунте курили трубки?
Ну, братец! Я думал всегда,
что они вольница, — да уж это из рук вон!..
— Зарядьева?
Ну что, Ильменев,
ты вчера был в городе — здоров ли он?
— Кто ж виноват, если
ты не читал в ней ни особенных замечаний, ни наставлений, например, как обращаться с русскими дамами… А! вот несколько слов о Москве… Ого!.. вот
что!
Ну, видно, мои друзья французы не отстанут никогда от старой привычки мешаться в чужие дела. Послушай: Enfin Moscou renaît de sa cendre, grâce aux Français qui pré sident à sa reconstruction [Наконец Москва возрождается из пепла благодаря французам, которые руководят ее восстановлением (франц.)].