Неточные совпадения
Казалось,
она одна еще,
не отделенная ни морем, ни безлюдными пустынями от земель, ему подвластных,
не трепетала его имени.
— Покорно благодарю!.. То есть: я
не способен любить, я человек бездушной…
Не правда ли?.. Но дело
не о том. Ты тоскуешь о своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь в
ее страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга?
Не задолжал ли ты, степенный человек?.. Меня этак однажды продержали недельки две лишних в Москве… Послушай! если тебе надобно тысячи две, три…
— И, милой! это дождевая туча: проглянет солнышко — и
ее как
не бывало.
Клянусь честию, если б
не родственные связи, то нога бы моя
не была в
ее доме.
Вопреки принятому в сей ресторации обычаю, он вошел в столовую,
не снимая шляпы, бросил
ее на окно и,
не удостоивая никого взглядом, сел за стол подле Рославлева.
— Англия! — вскричал француз. — Да что такое Англия? И можно ли назвать европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот христианской Алжир, который скоро
не будет иметь никакого сообщения с Европою. Нет, милостивый государь! Англия
не в Европе:
она в Азии; но и там владычество
ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при первом появлении французских орлов на берегах Гангеса раздастся крик свободы на всем Индийском полуострове.
Я повторяю вам, что народная война
не спасла б России, а ускорила б
ее погибель.
— И надобно вам отдать справедливость, — продолжал офицер, — вы исполняете вашу
не слишком завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием, с каким исполняют
ее другие в гостиных комнатах хорошего общества.
Окруженная иностранцами,
она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам
не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам,
не оставило на лице
ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что некогда кричали о
ней даже и в Москве...
— Да, — отвечал спокойно Рославлев, — я видел почти такую же табакерку;
не помню хорошенько, кажется, с видом Прейсиш-Ейлау или Нови.
Она еще лучше этой.
— Бога ради, барон! — сказала хозяйка, —
не говорите этого при родственнике моем князе Радугине. Он без памяти от этой церкви, и знаете ли почему? Потому что в построении
ее участвовали одни русские художники.
— Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то
не расстанешься с
нею и в Париже. Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе нашей какую-то несносную пустоту…
Оленька добра, простодушна, приветлива, почти всегда весела; стыдлива и скромна, как застенчивое дитя; а рассудительна и благоразумна, как опытная женщина; но при всех этих достоинствах никакой поэт
не назвал бы
ее существом небесным;
она просто — прелестный земной цветок, украшение здешнего мира.
Оленька перестала меня дичиться;
не прошло двух недель, и
она бегала уже со мной по саду, гуляла по полям, по роще; одним словом, обращалась, как с родным братом.
Ведь он
не мог быть
ее мужем!» Но Полина
не плакала, — нет, на лице
ее сияла радость!
Казалось,
она завидовала жребию Матильды и разделяла вместе с
ней эту злосчастную, бескорыстную любовь, в которой
не было ничего земного.
— Воля твоя, Вольдемар! — перервал Зарецкой, покачивая головою, — это что-то уж больно хитро! Как же ты,
не будучи ни врагом
ее, ни татарином, успел
ей понравиться и решился изъясниться в любви?
— Я долго колебался, и хотя замечал, что частые мои посещения были вовсе
не противны Лидиной, но,
не смея сам предложить мою руку
ее дочери, решился одним утром открыться во всем Оленьке; я сказал
ей, что все мое счастие зависит от
нее.
— На третий день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я
не противен
ее сестре, но что
она не отдаст мне своей руки до тех пор, пока
не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство любви моей, чтоб я целый год
не говорил ни слова об этом
ее матери и
ей самой.
— Конечно, мой друг! тебе все-таки приличнее быть
ее мужем, чем всякому другому; ты бледен, задумчив, в глазах твоих есть также что-то туманное, неземное. Вот я, с моей румяной и веселой рожей, вовсе бы для
нее не годился. Но, кажется, за нами пришли? Что? Завтрак готов?
— Одно слово, сударь, — прошептал едва слышным голосом раненый. — Прощай, мой друг! — продолжал он, обращаясь к своему секунданту. —
Не забудь рассказать всем, что я умер как храбрый и благородный француз; скажи
ей… — Он
не мог докончить и упал без чувств в объятия своего друга.
Если нельзя было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого, то и наружность второго была
не менее замечательна:
она принадлежала к числу тех, которые соединяют в себе все отдельные черты национального характера.
Третьего дня
ее соборовали маслом; и если я сегодня
не поспею в Москву, то, наверно,
не застану
ее в живых.
Книжка
не великонька, а куды в
ней много дела, и, говорят, будто бы
ее сложил какой-то знатный русской боярин, дай господи ему много лет здравствовать!
И потом: «Ох, тяжело, — прибавляет он, — дай боже, сто лет царствовать государю нашему, а жаль дубинки Петра Великого — взять бы
ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур…»
Не погневайтесь, батюшка, ведь это
не я; а ваш брат, дворянин, русских барынь и господ так честить изволит.
— Ну, встреча! черт бы
ее побрал. Терпеть
не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас в селе жила полоумная Аксинья? Та вовсе была нестрашна: все, бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что о похоронах да о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что
не в саване.
— Ну, здравствуй еще раз, любезный жених! — сказал Николай Степанович Ижорской, пожимая руку Рославлева. — Знаешь ли что? Пока еще наши барыни
не приехали, мы успеем двух, трех русаков затравить.
Ей, Терешка! Долой с лошади!
— Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а
не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь.
Ей, Шурлов! кинь гончих вон в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур
не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.
Прямо против них
не было никакой переправы; но вниз по течению реки, версты полторы от того места, где они остановились, перекинут был чрез
нее бревенчатый и узкой мостик без перил.
Черкесской конь, привыкший переплывать горные потоки, с первого размаха вынес его на середину реки; он повернул его по течению, но
не успел бы спасти погибающую, если б, к счастию,
ей не удалось схватиться за один куст, растущий на небольшом острове, вокруг которого вода кипела и крутилась ужасным образом.
Он соскочил с лошади, бережно опустил
ее на траву и тут только увидел, что спас
не свою невесту, а сестру
ее Оленьку.
В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая, описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья Степановна Лидина, брат
ее Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев, а у самого изголовья постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к которому Лидина
не имела вовсе веры, потому что он был русской и учился
не за морем, а в Московской академии.
— Умеренность в пище!.. Да
она ничего
не ест, сударь!
— Это правда, — перервала Лидина, —
она так измучилась, chére enfant! [дорогое дитя! (франц.)] Представьте себе: бедняжка почти все ночи
не спала!.. Да, да, mon ange! [мой ангел! (франц.)] ты никогда
не бережешь себя. Помнишь ли, когда мы были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой
не было… Да, братец! там
не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы
не вылечили…
— А с
нею и меня, — отвечал Сурской, — судя по тому, как трудно мне было одному выбраться на берег. Нет сомнения, что я
не спас бы Ольгу Николаевну, а утонул бы с
нею вместе!
Рославлев
не говорил ни слова, но он
не сводил глаз с своей невесты; он был вместе с
нею; рука его касалась
ее руки; он чувствовал каждое биение
ее сердца; и когда тихой вздох, вылетая из груди
ее, сливался с воздухом, которым он дышал, когда взоры их встречались… о! в эту минуту он
не желал, он
не мог желать другого блаженства!
— Друг мой! — сказала Полина, прижав к своему сердцу руку Рославлева, —
не откажи мне в этом! Я
не сомневаюсь,
не могу сомневаться, что буду счастлива; но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастие; дай мне время привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить для одного тебя, и если можно, — прибавила
она так тихо, что Рославлев
не мог расслышать слов
ее, — если можно забыть все, все прошедшее!
— Что вы, батюшка!
Ее родители были
не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то
ее не слышал. За день до венца
она перемолвила со мной в окно два словечка… так что ж? Матушка
ее подслушала да ну-ка
ее с щеки на щеку — так разрумянила, что и боже упаси!
Не тем помянута, куда крута была покойница!
Больная
не заметила, что Полина вошла к
ней в комнату. Облокотясь одной рукой на подушки,
она сидела, задумавшись, на кровати; перед
ней на небольшом столике стояла зажженная свеча, лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
— То-то глупости! — продолжала Полина, погрозив
ей пальцем. — Уж
не влюблена ли ты в него? — смотри!
— Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то, что ты забавляешься его отчаянием. Послушай, Полина! Если ты меня любишь,
не откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь
ее на будущей неделе.
Я
не буду спокойна днем,
не стану спать ночью; я чувствую, что болезнь моя возвратится, что я
не перенесу
ее… согласись, мой друг!
— Так! я должна это сделать, — сказала
она наконец решительным и твердым голосом, — рано или поздно — все равно! — С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания,
она не сняла, а сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен был небольшой золотой медальон. Хотела раскрыть его, но руки
ее дрожали. Вдруг с судорожным движением
она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из
ее глаз.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить!
Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы
не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения: того и гляди, станут наезжать гости; одному мне
не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у
нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
— Порядком же
она тебя помаила. Да и ты, брат! —
не погневайся — зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот никак они едут. Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту.
Хотя здоровье Оленьки
не совсем еще поправилось, но
она выходила уже из комнаты, и потому Лидина приехала к Ижорскому с обеими дочерьми. При первом взгляде на свою невесту Рославлев заметил, что
она очень расстроена.
Я
не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что еще хуже, чтоб муж
ее воротился без руки или ноги…
Старшая
не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному своему голосу, что
не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без того, чтоб с
ней не сделалось дурно.
— Конечно, конечно, — подхватила меньшая. — Ах, как чудна маменька! Почему
она не хочет знакомиться с своими соседями?