Неточные совпадения
— Покорно благодарю!.. То есть: я не способен любить, я человек бездушной… Не правда ли?.. Но
дело не о том. Ты тоскуешь о
своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь
в ее страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга? Не задолжал ли ты, степенный человек?.. Меня этак однажды продержали недельки две лишних
в Москве… Послушай! если тебе надобно тысячи две, три…
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино: не тот, так другой;
дело в том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не можем, — у нас есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и то сказать, нынешние турки не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил
свой галстук.
Ее всегдашнее общество составлялось предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с французами, которые
в свою очередь насмехались и над ней, и над ними, и над всем, что казалось им забавным и смешным
в этом доме,
в котором, по словам их, каждый
день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
Около средины лета приехала
в мое соседство богатая вдова Лидина, с двумя дочерьми; она только что воротилась из Парижа и должна была, для приведения
в порядок
дел своих, прожить несколько лет
в деревне.
— На третий
день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я не противен ее сестре, но что она не отдаст мне
своей руки до тех пор, пока не уверится, что может составить мое счастие, и требует
в доказательство любви моей, чтоб я целый год не говорил ни слова об этом ее матери и ей самой.
Три недели тому назад я назвал ее моей невестою, и когда через несколько
дней после этого, отправляясь для окончания необходимых
дел в Петербург, я стал прощаться с нею, когда
в первый раз она позволила мне прижать ее к моему сердцу и кротким, очаровательным
своим голосом шепнула мне: «Приезжай скорей назад, мой друг!» — тогда, о! тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна,
в тоске,
в мучительной неизвестности, — все изгладилось
в одно мгновение из моей памяти!..
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если
дело пошло наперекор, так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки
в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет
в Москву, так я их
своей рукой запалю. На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а — вот те Христос! — подавится.
— Не грамоты, батюшка, — имя-то
свое мы подчеркнем не хуже других прочих, а вот
в чем
дело: с месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей
в нашей площади.
— Порядком же она тебя помаила. Да и ты, брат! — не погневайся — зевака. Известное
дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так
дело давно бы было
в шляпе. Да вот никак они едут. Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты
свою невесту.
— Как смешон этот жених! — сказала средняя сестра. — Он только и видит
свою невесту. Неужели он
в самом
деле влюблен
в нее? Какой странный вкус!
Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле
своей невесты; он мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька.
В то время как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим
делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением
своей матери, что он не должен ни
в каком случае вступать снова
в военную службу?
Этот мальчишка умничал, мешался преважно
в разговоры, находил, что
в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным человеком, так часто кричал и шумел на людей без всякой причины, подражая
своему папеньке, который иногда журил их за
дело, что под конец мне стало гадко на него смотреть.
— Да, я хочу, я должен!.. Я на этих
днях отправлюсь
в армию, Полина, — продолжал Рославлев, подойдя к
своей невесте. — Вот письмо, которое я сейчас получил от приятеля моего Зарецкого. Прочтите его. Мы должны расстаться.
— Я уверен, — сказал предводитель, — что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния
своего, ни самих себя для общего
дела. Стыд и срам тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество будет
в опасности.
— Ну-ка, Владимир, запей
свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине. Что
в самом
деле? Убьют, так и
дело с концом; а останешься жив, так самому будет веселее явиться к невесте, быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье под Смоленском ты, верно, представлен.
Идет, куда ведут, да и
дело с концом; а они так нет: у всякого
свой царь
в голове; да добро бы кто-нибудь? а то иной барабанщик, и тот норовит
своего генерала за пояс заткнуть.
Он дал шпоры
своему английскому жеребцу, который
в самом
деле запрыгал на одном месте и, казалось, не хотел никак отойти от стены.
—
В самом
деле, — сказал Зарецкой, — ступай лечиться к
своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну, что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь я с распоранным рукавом? Перед кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса
в пяти шагах ничего не будет видно.
Сраженье прекратилось, и наш арьергард, отступя версты две, расположился на биваках. На другой
день Рославлев получил увольнение от
своего генерала и, найдя почтовых лошадей
в Вязьме, доехал благополучно до Серпухова. Но тут он должен был поневоле остановиться: рука его так разболелась, что он не прежде двух недель мог отправиться далее, и, наконец, 26 августа,
в день знаменитого Бородинского сражения, Рославлев переменил
в последний раз лошадей, не доезжая тридцати верст от села Утешина.
— Это
в самом
деле странно!.. Побудь у лошадей! — сказал Рославлев, слезая с телеги и взяв под плечо
свою саблю.
Пока я им толковал,
в чем
дело, пока вздули огонь и Архип с
своими ребятами одевался, прошло этак с полчаса времени...
Поди толкуй им, что не их
дело в это мешаться, что мы люди не военные, что
в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет
в город, так для сохранения
своих имуществ принимают его с честию.
— Я или не я, какое вам до этого
дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, — прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но
в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и — взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать
своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять
в карман и отступил шаг назад.
Не пустим злодея
в Москву; но должно пособить и нам
свое дело сделать.
— И хорошо бы сделал, если бы
в нем остался. Ces sacrés barbares! [Эти проклятые варвары! (франц.)] Как они нас угостили
в своем Кремле! Ну можно ли было ожидать такой встречи? Помните, за
день до нашего вступления
в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца… Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим проводником… точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..
В полной надежде на неизменную звезду
своего счастия, Наполеон подписывал
в Кремле новые постановления для парижских театров, прогуливался
в своем сером сюртуке по городу и, глядя спокойно на бедственное состояние
своего войска, ожидал с каждым
днем мирных предложений от нашего двора.
Зарецкой, ведя
в поводу
свою лошадь, отошел вместе с графом Сеникуром шагов сто от дома золотых
дел мастера. Поглядя вокруг себя и видя, что их никто не может подслушать, полковник остановился, кинул проницательный взгляд на Зарецкого и сказал строгим голосом...
В продолжение этого короткого, но жаркого
дела Рославлев заметил одного русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он летал и крутился как вихрь впереди
своих наездников: лихой горской конь его перепрыгивал через кучи убитых, топтал
в ногах французов и с быстротою молнии переносил его с одного места на другое.
Остальную часть
дня и всю ночь пленные, под прикрытием тридцати казаков и такого же числа вооруженных крестьян, шли, почти не отдыхая. Перед рассветом Зарецкой сделал привал и послал
в ближайшую деревню за хлебом;
в полчаса крестьяне навезли всяких съестных припасов. Покормив и
своих и неприятелей, Зарецкой двинулся вперед. Вскоре стали им попадаться наши разъезды, и часу
в одиннадцатом утра они подошли, наконец, к аванпостам русского авангарда.
— Тьфу, пропасть! — вскричал Зарядьев, бросив на пол
свою трубку, — наладил одно: молодец да молодец! Давай сюда этого молодца! Милости просим начистоту: так я с одним взводом моей роты расчешу его адскую сотню так, что и праха ее не останется. Что,
в самом
деле, за отметной соболь? Господи боже мой! Да пусть пожалует к нам сюда, на Нерунг, хоть
днем, хоть ночью!
— Ну, Зарядьев! — сказал Сборской, захохотав во все горло, — как Рославлев пугнул тебя
своим Шамбюром: ты, никак,
в самом
деле думаешь, что он едет к нам
в гости.
В самом
деле, чрез полчаса я сидел
в санях, двое слуг светили мне на крыльце, а толстой эконом объявил с низким поклоном, будто бы господин его до того огорчился моим внезапным отъездом, что не
в силах встать с постели и должен отказать себе
в удовольствии проводить меня за ворота
своего дома; но надеется, однако ж, что я на возвратном пути… Я не дал договорить этому бездельнику.
Шамбюр, у которого голова также немножко наизнанку, без памяти от этого оригинала и старался всячески завербовать его
в свою адскую роту; но господин купец отвечал ему преважно: что он мирный гражданин, что это не его
дело, что у него
в отечестве жена и дети; принялся нам изъяснять,
в чем состоят обязанности отца семейства, как он должен беречь себя, дорожить
своею жизнию, и кончил тем, что пошел опять на батарею смотреть, как летают русские бомбы.
Надобно быть готовым на всякой случай, и если
в самом
деле курс на итальянские векселя должен упасть
в Лейпциге, то не худо взять заранее
свои меры.
На другой
день, часу
в девятом утра, Шамбюр, допивая
свою чашку кофею, сказал с принужденною улыбкою Рославлеву...
— Да ведь это невозможно, так о чем же и хлопотать? К тому ж; если
в самом
деле она была вдовою фанцузского полковника, то не могла не желать такого завидного конца — кetre coiffé d'une bombe [погибнуть от бомбы (франц.)] или умереть глупым образом на
своей постели — какая разница! Я помню, мне сказал однажды Дольчини… А кстати! Знаете ли, как одурачил нас всех этот господин флорентийской купец?..