Неточные совпадения
Старик
слушал все это, видимо
не понимая и по-прежнему дрожа всем телом.
—
Послушайте, — сказал я, почти
не зная, с чего и начать, —
не горюйте об Азорке. Пойдемте, я вас отвезу домой. Успокойтесь. Я сейчас схожу за извозчиком. Где вы живете?
Послушай, Ваня, а ведь я все-таки рад, что твоя стряпня
не стихами писана.
Наташа была вся внимание, с жадностью
слушала,
не сводила с меня глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелила своими хорошенькими губками.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после,
не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад,
не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками,
слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою! — вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. — Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей
не сплю, встаю и
слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем, старику, и мы…
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом
не судить его строго и быть снисходительнее. Она
слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком,
слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
— Нет,
послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы
не смотрите на меня, что я такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы увидите сами.
Мне казалось, что она, наконец, уже и
не слушала, а была в каком-то забытьи.
Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с матерью, сцену с медальоном, — рассказал подробно и со всеми оттенками. Я никогда ничего
не скрывал от нее. Она
слушала жадно, ловя каждое мое слово. Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.
Она меня уже
не слушала и сидела в глубокой задумчивости.
— Наташа,
послушай… — говорил Алеша, совершенно потерявшись. — Ты, может быть, уверена, что я виноват… Но я
не виноват; я нисколько
не виноват! Вот видишь ли, я тебе сейчас расскажу.
—
Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь.
Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной
не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем
не сбудется по его желанию; вот какой тон!
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но
слушайте,
слушайте! Четыре дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы
слушал вас и никогда бы
не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да
слушай еще: это
не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
—
Слушай же и
не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в Тринадцатую линию. Я тоже опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я довезу. Скорее, чем пешком-то…
— Нет, Ваня, ты
не то, что я! — проговорил он наконец трагическим тоном. — Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да
послушай: поговорим по душе! Спешишь?
Послушай же откровенно и прямо, по-братски (
не то на десять лет обидишь и унизишь меня), —
не надо ли денег?
—
Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего
не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и
не слушала. Заметно было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет
не сейчас, а когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
—
Послушай, Ваня, а ведь так всегда бывает, что вот если сначала человек
не понравится, то уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.
Я ему говорю, а он
не слушает или об другом заговаривает, знаешь, эта скверная великосветская привычка, от которой мы оба его так отучали.
— Ну, вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста,
не слушайте, все смеется надо мной. Какие они генералы?
—
Послушай, Елена, — закричал я, — кто же тебя заставляет пол мести? Я этого
не хочу, ты больна; разве ты в работницы пришла ко мне?
—
Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы
не понимали друг друга. — Можете ли вы быть со мною совершенно откровенны?
Слушай:
не думай, что во мне говорит какая-нибудь там отцовская нежность и тому подобные слабости.
—
Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что
не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
—
Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик,
не пренебрегай! Сегодня никуда
не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении.
Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась!
Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей
не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нет,
не просьбы. — И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она
слушала с большим любопытством.
— Нелли,
послушай, — спросил я, как только она успокоилась. — Ты вот говоришь, что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой дедушка и вправду
не любил тебя?
Я взглянул на Наташу. Она
слушала князя с легкой полунасмешливой улыбкой. Но он говорил так прямо, так натурально. Казалось,
не было возможности в чем-нибудь подозревать его.
Послушала бы ты, Наташа, что говорила об этом Катя: «
Не ум главное, а то, что направляет его, — натура, сердце, благородные свойства, развитие».
— Ты все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда
не слыхал такого; и от всего вашего общества тоже никогда
не слыхал. У вас, напротив, всё это как-то прячут, всё бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то меркам, по каким-то правилам — точно это возможно! Точно это
не в тысячу раз невозможнее, чем то, об чем мы говорим и что думаем. А еще называют нас утопистами!
Послушал бы ты, как они мне вчера говорили…
Послушай: объяснимся откровенно, сейчас, навсегда, так, чтоб уж
не оставалось больше никаких недоумений.
Она встала и начала говорить стоя,
не замечая того от волнения. Князь
слушал,
слушал и тоже встал с места. Вся сцена становилась слишком торжественною.
— Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, — вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней;
послушайте, Иван Петрович, я вас люблю — зачем мы
не на ты.Будем на ты.
— Ну, так и есть! — вскричала она, всплеснув руками. — Чай ханский, по шести целковых, третьего дня купец подарил, а он его с коньяком хочет пить.
Не слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите, какой чай!
—
Послушай, Маслобоев, — сказал я, усаживаясь, — ведь я к тебе вовсе
не в гости; я по делам; ты сам меня звал что-то сообщить…
— А ведь идея-то была бы недурна, — сказал он. — Нет, Ваня, это
не то. То есть, почему
не расспросить при случае; но это
не то.
Слушай, старинный приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с злым умысломФилипп тебя никогда
не обманет, с злым то естьумыслом.
— Да какую услугу?
Слушай, Маслобоев, для чего ты
не хочешь мне рассказать что-нибудь о князе? Мне это нужно. Вот это будет услуга.
Я рассудил, что в моих делах мне решительно нечего было скрывать от Маслобоева. Дело Наташи было
не секретное; к тому же я мог ожидать для нее некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно
слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой продолжался с полчаса.
Я крепко пьян, но
слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на будущий год, тебе покажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста,
не забудь этого слова схитрил), — то знай, что без злого умысла.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный.
Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще
не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то
не вижу, никто-то
не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все
слушала, все
слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
Я сидел и
слушал,
не зная, как бы мне поскорее поговорить глаз на глаз с Катериной Федоровной.
— А что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наедине переговорить. Да
послушай, ты
не сердись; это необходимость — пойми хорошенько.
— Боже мой, что из этого всего выйдет —
не знаю.
Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть
не всю свою жизнь и с жадностью
слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
— Князь!
Послушайте, князь! — вскричал я, — я
не понимаю в вас этой быстрой перемены, но… перемените разговор, прошу вас!
Я ничего
не отвечал. Я только
слушал его. Он уж начал вторую бутылку.