Неточные совпадения
Главное,
была большая
комната, хоть и очень низкая, так что мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той
комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела
было еще что-то сказать, но не могла и быстро вышла из
комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
Я стал раскаиваться, что переехал сюда.
Комната, впрочем,
была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.
По мере того как наступала темнота,
комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу
буду видеть Смита: он
будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его
будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит
комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго
будет колыхаться от этого смеха.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это
был даже сам Смит, то и он бы, может
быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей
комнате в такой час и в такое время.
Девочка не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из
комнаты. Я
был так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
— Да, и Азорка тоже умер, — отвечал я, и мне показался странным ее вопрос: точно и она
была уверена, что Азорка непременно должен
был умереть вместе с стариком. Выслушав мой ответ, девочка неслышно вышла из
комнаты, осторожно притворив за собою дверь.
Волосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в
комнате, разговаривал сам с собою, жестикулировал руками. Тяжело
было смотреть на него.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по
комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Алеша осторожно отворил дверь и робко окинул глазами
комнату. Никого не
было.
Он до того
был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по
комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках письмо держит.
Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В
комнате у меня
было сыро и темно, как в погребе. Много странных мыслей и ощущений бродило во мне, и я еще долго не мог заснуть.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой
комнате, в два окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но еще прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему
было кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.
Я отправился прямо к Алеше. Он жил у отца в Малой Морской. У князя
была довольно большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал в этой квартире две прекрасные
комнаты. Я очень редко бывал у него, до этого раза всего, кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое время его связи с Наташей.
— Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не ожидал… тебя так найти, — продолжал он, осматриваясь в
комнате и неприметно мигая мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе, я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его
было бледнее обыкновенного.
Но только что я воротился к себе, голова моя закружилась, и я упал посреди
комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула руками и бросилась ко мне поддержать меня. Это
было последнее мгновение, уцелевшее в моей памяти…
Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себе в
комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила чайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне.
Мы вошли к Наташе. В ее
комнате не
было никаких особенных приготовлений; все
было по-старому. Впрочем, у нее всегда
было все так чисто и мило, что нечего
было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен
был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на одно мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза
были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал молча.
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в
комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог
быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Скажи ты мне, ради бога… — начал
было я, входя в
комнату.
Я так
был озадачен, что остановился среди
комнаты и смотрел, раскрыв рот, то на Маслобоева, то на Александру Семеновну, самодовольство которой доходило до блаженства.
Мы вышли. Но я оставил его на лестнице, вошел в
комнату, куда уже проскользнула Нелли, и еще раз простился с нею. Она
была ужасно взволнована. Лицо ее посинело. Я боялся за нее; мне тяжко
было ее оставить.
Я искал глазами Катерину Федоровну; она
была в другой
комнате с Алешей, но, услышав о нашем приезде, тотчас же вышла к нам.
То
есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую
комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда
были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это
было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по
комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно
было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь сердце.
— Ступай, Нелли, ступай, приляг немножко, — сказала она, когда мы вошли в
комнаты, — ведь ты устала; шутка ли, сколько обегала; а после болезни-то тяжело; приляг, голубчик, приляг. А мы с вами уйдемте-ка пока отсюда, не
будем ей мешать, пусть уснет. — И она мигнула мне, чтоб я вышел с ней в кухню.
Нелли не дала ему договорить. Она снова начала плакать, снова упрашивать его, но ничего не помогло. Старичок все более и более впадал в изумление и все более и более ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и выбежала из
комнаты. «Я
был болен весь этот день, — прибавил доктор, заключая свой рассказ, — и на ночь принял декокт…» [отвар (лат. decoctum)]
Он выбежал из
комнаты, оставив чрезвычайное впечатление в удивленной Нелли, молча выслушавшей наш разговор. Она тогда
была еще больна, лежала в постели и принимала лекарство. Алеша никогда не заговаривал с нею и при посещениях своих почти не обращал на нее никакого внимания.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по
комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не
было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно в двенадцать. Оставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад в
комнату. Мне же надо
было проводить Алешу до самого экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.
С замиравшим сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди
комнаты, скрестив руки, и в недоумении на меня посмотрела, точно не узнавала меня. Волосы ее сбились как-то на сторону; взгляд
был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла в дверях, со страхом смотря на нее.
Я подхватил ее и понес в
комнату. Она
была в обмороке! «Что делать? — думал я. — С ней
будет горячка, это наверно!»
Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел
было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в
комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из рук, как в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она
была как в горячечном бреду.
— Сейчас пройдет, — сказал старик, поглядывая на окна; затем встал и прошелся взад и вперед по
комнате. Нелли искоса следила за ним взглядом. Она
была в чрезвычайном, болезненном волнении. Я видел это; но на меня она как-то избегала глядеть.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и в
комнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими глазами, как будто в горячке. Платье ее
было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему руки.
Но ее не
было в
комнате; она незаметно проскользнула в спальню. Все пошли туда. Нелли стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась от нас.
В
комнате никого не
было.
Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней
был какой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо
было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что в этот раз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из
комнаты.