Неточные совпадения
Да и
думает ли еще он
о чем-нибудь?
«А кто знает, —
думал я, — может быть, кто-нибудь и наведается
о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не приходил.
Она вздыхала и трусила, плакала
о прежнем житье-бытье, об Ихменевке,
о том, что Наташа на возрасте, а об ней и
подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
— Полно, Ваня, оставь, — прервала она, крепко сжав мою руку и улыбнувшись сквозь слезы. — Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек! И ни слова-то
о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье и
думаешь. Письма нам переносить хочешь…
Все мы так тогда
думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже воспоминания
о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.
Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и
думать о том, что я когда-нибудь тоже стану женщиной…
— Ты
думаешь, Ваня? Боже, если б я это знала наверное!
О, как бы я желала его видеть в эту минуту, только взглянуть на него. Я бы по лицу его все узнала! И нет его! Нет его!
То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной, а не такой добрый, я бы и не
думал ни
о чем.
— Послушай, Алеша, ты бы лучше рассказывал
о деле! — вскричала нетерпеливая Наташа. — Я
думала, ты что-нибудь про наше расскажешь, а тебе только хочется рассказать, как ты там отличился у графа Наинского. Какое мне дело до твоего графа!
— Ваня! Что ты
думаешь о князе?
— Теперь, друг, еще одно слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты
думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в грязи без калош, в обломанной шляпе и кой
о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?
Я уж и не говорю
о твоей судьбе, но
подумай, если только в тебе честные намерения, вместе с собой ты губишь и Наталью Николаевну, решительно губишь!
—
О мамаше…
о Бубновой…
о дедушке. Он сидел часа два. Нелли как будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему это?» —
подумал я.
Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда я
думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?
— Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить — вы понимаете
о чем? Вы все это дело знаете лучше меня… Мы, может быть, решим что-нибудь, остановимся на чем-нибудь,
подумайте! Ради бога, не отказывайте.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить
о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь
думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?
—
О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы
думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю
о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
— А я люблю
о них говорить за ужином. Познакомил бы я вас после ужина с одной mademoiselle Phileberte [барышней Филибер (франц.)] — а? Как вы
думаете? Да что с вами? Вы и смотреть на меня не хотите… гм!
«Это ее князь напугал!» —
подумал я с содроганием и вспомнил рассказ его
о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги.
— Более всего надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь
о них не
думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также
о них не
думайте, а старайтесь
думать об удовольствиях…
о чем-нибудь веселом, игривом…
— Но к чему же, что за фантазия, Нелли? И как же ты
о ней судишь: неужели ты
думаешь, что она согласится взять тебя вместо кухарки? Уж если возьмет она тебя, то как свою ровную, как младшую сестру свою.
— Кто такая? — шепнул мне старик, по-видимому
думая о другом. Я объяснил.
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и не ел ничего в этот день; мысль
о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это такое? —
думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
Видно только было, что горячее чувство, заставившее его схватить перо и написать первые, задушевные строки, быстро, после этих первых строк, переродилось в другое: старик начинал укорять дочь, яркими красками описывал ей ее преступление, с негодованием напоминал ей
о ее упорстве, упрекал в бесчувственности, в том, что она ни разу, может быть, и не
подумала, что сделала с отцом и матерью.
В тот день я бы мог сходить к Ихменевым, и подмывало меня на это, но я не пошел. Мне казалось, что старику будет тяжело смотреть на меня; он даже мог
подумать, что я нарочно прибежал вследствие встречи. Пошел я к ним уже на третий день; старик был грустен, но встретил меня довольно развязно и все говорил
о делах.
— Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он ушел, и как ты
думаешь,
о чем
думала,
о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила я его иль не любила и что это такое была наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня, что я об этом только теперь себя спрашиваю?
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда
подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала
о нем, когда его со мной не было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
Милый ангел Наташа! Еще в этот же вечер, несмотря на свое горе, она смогла-таки принять участие и в моих заботах, когда я, видя, что она немножко успокоилась, или, лучше сказать, устала, и
думая развлечь ее, рассказал ей
о Нелли… Мы расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока она заснула, и, уходя, просил Мавру не отходить от своей больной госпожи всю ночь.
Но эта тягость быстро исчезла: я понял, что в ней совсем другое желание, что она простолюбит меня, любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться
о всем, что до меня касается, и я
думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего брата, как Наташа любила меня.
Я уверена, что он, кроме того: что со мной, как живу я,
о чем теперь
думаю? — ни
о чем более и не помышляет.
— Нет, Ваня, он не умер! — сказала она решительно, все выслушав и еще раз
подумав. — Мамаша мне часто говорит
о дедушке, и когда я вчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же как мы с тобой прежде просили, — говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда я упала перед ним и Азорка узнал меня…»