Неточные совпадения
Весь этот
день я ходил по городу
и искал себе квартиру.
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения
и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом
деле писать их,
и, право, это было не от лености.
К тому же я целый
день был на ногах
и устал.
Казалось, эти два существа целый
день лежат где-нибудь мертвые
и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти до кондитерской Миллера
и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность.
—
И что мне за
дело до всех этих скучных немцев?
Но старик даже
и не пошевелился. Между немцами раздался ропот негодования. Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел в комнату. Вникнув в
дело, он подумал, что старик глух,
и нагнулся к самому его уху.
В эти
дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию,
и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
«А кто знает, — думал я, — может быть, кто-нибудь
и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять
дней, как он умер, а еще никто не приходил.
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но
дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется,
и писать записки?
Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания
и больные мечты в
дело, в занятие…
Он забастовал
и на другой же
день подал в отставку.
Иван Карлович был наконец пойман
и уличен на
деле, очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все это, был прогнан
и даже с некоторым бесславием.
В короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем имеет
дело,
и понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его сердце,
и что без этого деньги не много сделают.
В самом
деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый
и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый
и простодушный, с душою отверстою
и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым
и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Раздраженный старик бросил все
и решился наконец переехать в Петербург, чтобы лично хлопотать о своем
деле, а в губернии оставил за себя опытного поверенного.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось
и слова на мир,
и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть
дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Сначала, в первые
дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась
и осталась такой же девочкой, как
и была до нашей разлуки.
Но потом каждый
день я угадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, —
и что за наслаждение было это отгадывание!
Дела его шли худо; он негодовал, выходил из себя, возился с деловыми бумагами,
и ему было не до нас.
Но беспрерывные новые слухи, объявления в журналах
и наконец несколько похвальных слов, услышанных им обо мне от таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свой взгляд на
дело.
Каждый
день создавал он для меня новые карьеры
и планы,
и чего-чего не было в этих планах!
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова
дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно
и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек
и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала
и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Разумеется, надо, чтобы все это
и с твоей стороны было благородно; чтоб за
дело, за настоящее
дело деньги
и почести брать, а не так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
Служи честно своему
делу; вот что я хотел сказать, вот именно это-то я
и хотел сказать!
В ясный сентябрьский
день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием в душе
и упал на стул чуть не в обмороке, так что даже они перепугались, на меня глядя.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой
день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз
и, шевеля за мною губками, слушала мой роман
и которая так весело, так беспечно хохотала
и шутила в тот вечер с отцом
и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку
и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Это еще последнее
дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца
и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Все, кому
дело известно, оправдают теперь князя
и обвинят тебя
и твоего отца.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом
деле был нездоров, Ваня? Что ж я,
и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои
дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да
и что мои
дела! Ничего; так себе, да
и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Он вот поклянется тебе, да в тот же
день, так же правдиво
и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
Ах, Ваня! — вскричала она вдруг
и вся задрожала, — что если он в самом
деле уж не любит меня!
— Он, может быть,
и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать
и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте.
И так просто, так натурально написал, как будто это
и совсем ничего… Что если он
и вправду поехал к ней,Ваня?
Правда, я
и сам знаю, что я легкомыслен
и почти ни к чему не способен; но, знаете ли, у меня третьего
дня явилась удивительная мысль.
Помирились бы, да
и дело с концом!
Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру. Весь тот
день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная
и холодная; шел мокрый снег, пополам с дождем.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их
и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось
и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но
дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова…
Я знал, что старик
дня три тому назад крепко прихворнул,
и вдруг я встречаю его в такую сырость на улице.
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга, с которым он может
разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее
и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
Я рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское
дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не заболел
и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи
и в это время, но вовремя замолчал.
— Ну, так
и есть! — вскричал он с таким увлечением, как будто это
дело близко, родственно до него касалось
и как будто умерший Б. был его брат родной.
Больной ведь он, в такую погоду, на ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж
и быть-то важнее известного вам
дела?
Прибавил я еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею в большом волнении; пишет она, что сегодня вечером все решится, а что? — неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего
дня, а назначает прийти сегодня,
и час определила: девять часов.
Так
и живу, каждый
день дрожу от ужаса.
(Я ведь согрешила, да ее раз на кофей
и позвала, когда мой на все утро по
делам уезжал.)
Князь-то видит, в чем
дело, да
и говорит: ты, графиня, не беспокойся.
Не сыскал ли он
и в самом
деле медальон, да
и выбросил в форточку.
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть
и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть,
и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все
и уеду в Сибирь.
— Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван,
дело говоришь. Я так
и думал. Брошу все
и уеду.
— Нет, в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да
и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости
и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?