Неточные совпадения
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я —
вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру.
А коли скоро умру, то к чему бы, кажется,
и писать записки?
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй,
и сам не мог понять, но только непременно высокого;
а вместо того вдруг такие будни
и все такое известное —
вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
— Гм!
вот она какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто желая оправдать Наташу,
а вместе с тем почему-то желая оправдать
и меня.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более
и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут
и высокие лица.
Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает
и за границу послан.
А что, если б
и ты?
А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Или
вот, например, табакерку дадут… Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят.
А кто знает, может
и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом
и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или еще рано ко двору-то?
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал,
а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, — я,
вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть
и не генерал (далеко до генерала!),
а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ну, положим, хоть
и писатель;
а я
вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего;
а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
—
А вот что я скажу тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, — я
и сам это видел, заметил
и, признаюсь, даже обрадовался, что ты
и Наташа… ну, да чего тут!
На этом
и остановились.
А через год
вот что было.
—
А что? Ничего с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно
и отрывисто, — здорова. Так, в лета входит девица, перестала младенцем быть,
вот и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?
— Ты к вечерне собиралась, Наташа,
а вот уж
и благовестят, — сказала она. — Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да
и прошлась бы заодно. Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая ты бледная; ровно сглазили.
— Ну да; сходи;
а к тому ж
и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, — мать правду говорит.
Вот Ваня тебя
и проводит.
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да
и что мои дела! Ничего; так себе, да
и бог с ними!
А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Я
вот теперь защищаю его перед тобой;
а он, может быть, в эту же минуту с другою
и смеется про себя…
а я, я, низкая, бросила все
и хожу по улицам, ищу его…
Ведь
вот он клялся мне любить меня, всё обещания давал;
а ведь я ничему не верю из его обещаний, ни во что их не ставлю
и прежде не ставила, хоть
и знала, что он мне не лгал, да
и солгать не может.
— Он у ней, — проговорила она чуть слышно. — Он надеялся, что я не приду сюда, чтоб поехать к ней,
а потом сказать, что он прав, что он заранее уведомлял,
а я сама не пришла. Я ему надоела,
вот он
и отстает… Ох, боже! Сумасшедшая я! Да ведь он мне сам в последний раз сказал, что я ему надоела… Чего ж я жду!
А вот как он увидит, что женитьба принесла мне пользу, остепенила меня
и что я действительно начал служить, — обрадуется
и простит меня…
По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более
и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть
и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича,
а у ног его будет Азорка.
И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
— Я промок, — сказал он ей, только что ступив в комнату, — пойду-ка к себе,
а ты, Ваня, тут посиди.
Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей.
А я сейчас
и ворочусь…
—
Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность
и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной;
а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он
и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть,
и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала!
А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Так
вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами были,
а что мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче известен был,
и документы есть у нас,
и в истории Карамзина упомянуто.
Так
вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки
и вынула, да на грудь себе
и повесила на шнурке, так
и носила возле креста,
а сама-то боюсь, чтоб мой не увидал.
Ну,
вот я
и рада, что хоть про медальон-то он не знает
и не заметил; только хвать вчера утром,
а медальона
и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должно быть,
а я
и обронила.
— Ну,
вот уж
и не ожидала! — вскрикнула Анна Андреевна, всплеснув руками, —
и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, не ожидала… Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали,
а теперь…
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать!
А лучше я
вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да
и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости
и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
— Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем
и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер?
Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь,
а он тотчас же прибежит к тебе.
— Довольно бы того хоть увидать,
а там я бы
и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я
и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили.
А то, пожалуй,
и Алеша мог бы тебя с ней познакомить.
Вот ты бы мне все
и рассказал про нее.
—
И пойду!
А!
И вы здесь! — сказал он, увидев меня, — как это хорошо, что
и вы здесь! Ну
вот и я; видите; как же мне теперь…
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится!
А выходит, что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный
и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь,
и все письмо нам по отрывкам
и рассказал.
А наконец (почему же не сказать откровенно!),
вот что, Наташа, да
и вы тоже, Иван Петрович, я, может быть, действительно иногда очень, очень нерассудителен; ну, да, положим даже (ведь иногда
и это бывало), просто глуп.
Дело в том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее
и не примет,
а княгиня не примет, так
и другие, пожалуй, не примут; так
вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
И потому графиня, которая прежде была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но это в сторону,
а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого года; но ведь я был тогда еще мальчиком
и ничего не мог понимать,
а потому ничего
и не разглядел тогда в ней…
— Ты как будто на него сердишься, Ваня?
А какая, однако ж, я дурная, мнительная
и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой!
Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть,
и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер,
и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится…
Вот и книжки я тебе сберег,
а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна
и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Спешу;
и, признаюсь тебе, ужасно расстроен одним делом.
А вот что лучше: где ты живешь?
Вот что, Ваня, верь одному: Маслобоев хоть
и сбился с дороги, но сердце в нем то же осталось,
а обстоятельства только переменились.
Я
вот напьюсь, лягу себе на диван (
а у меня диван славный, с пружинами)
и думаю, что
вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, — ведь все можно себе представить.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать,
а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе
и приду много раз. Но
вот в чем дело: ты со мной откровенен,
а потому
и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
— Помилуй, батюшка, ведь это он все от разных унижений
и оскорблений хандрит,
а вот теперь узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано, так мигом все позабудет.
— Конфет? Что ж, это очень мило
и простодушно. Ах, какие вы оба!
Вот уж
и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга изучать, тайные мысли на них читать (
а ничего-то вы в них
и не понимаете!). Еще он ничего. Он веселый
и школьник по-прежнему.
А ты-то, ты-то!
А Жуберта-то
и кричит ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит;
а я супротив сижу на канапе,
и красота со мной, да не такое рыло, как
вот ефта-с,
а с киксом, словом сказать-с.
— Это мой веник. Я его сама сюда принесла. Я
и дедушке здесь пол мела.
А веник
вот тут, под печкой с того времени
и лежал.
— Так оставьте ключ мне, я
и запрусь изнутри;
а будут стучать, я
и скажу: нет дома. —
И она с лукавством посмотрела на меня, как бы приговаривая: «
Вот ведь как это просто делается!»
—
А плевать на все светские мнения,
вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость —
вот ответ ее свету. Тогда, может быть,
и я соглашусь протянуть ей руку,
и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так
и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать.
А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой!
Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал,
а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нелли, послушай, — спросил я, как только она успокоилась. — Ты
вот говоришь, что тебя любила только одна мамаша
и никто больше.
А разве твой дедушка
и вправду не любил тебя?
— Нелли, — сказал я, —
вот ты теперь больна, расстроена,
а я должен тебя оставить одну, взволнованную
и в слезах. Друг мой! Прости меня
и узнай, что тут есть тоже одно любимое
и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное
и покинутое. Она ждет меня. Да
и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
—
И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. —
Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но
вот вам пример: любит без памяти,
а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности,
а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен
и даже прибавлю от себя: не вдвое причин,
а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают
и ставят вверх дном. Ну,
вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
—
Вот видишь: у Кати есть два дальние родственника, какие-то кузены, Левинька
и Боринька, один студент,
а другой просто молодой человек.