Неточные совпадения
Та
же самая генеральша, которая умела выкидывать
такие разнообразные фокусы, в свою очередь трепетала
как мышка веред прежним своим приживальщиком.
Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал
такой вопрос. Но молчание и смущение дяди тотчас
же его раззадорили. Он, прежде терпеливый и забитый, теперь вспыхивал
как порох при каждом малейшем противоречии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на ответе.
— Помилуйте, в
какую же пику? напротив. Притом
же вы
так… оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
«Ах ты, физик проклятый, думаю; полагаешь, я тебе теплоух дался?» Терпел я, терпел, да и не утерпел, встал из-за стола да при все честном народе и бряк ему: «Согрешил я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что ты благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь
такая же свинья,
как и мы все», — сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудинга: пудингом тогда обносили.
— Да вы-то чего! — закричал я, в запальчивости снова обращаясь к мужикам. — Вы бы ему
так все прямо и высказали. Дескать, эдак нельзя, Фома Фомич, а вот оно
как! Ведь есть
же у вас язык?
— После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да
какой же ты стал молодец! Милый ты мой! А
как же я тебя ждал! Хотел излить,
так сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин. Надобно заметить тебе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри
же, будь осторожнее, не оплошай!
Фомы Фомича, — которого я
так желал видеть и который, я уже тогда
же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома, — не было: он блистал своим отсутствием и
как будто унес с собой свет из комнаты.
Этого нельзя было не заметить с первого взгляда:
как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не
так же,
как я, хотя он и употреблял все усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью.
— Вы уж изволите знать мою главную черту, благодетель: подлец, настоящий подлец! Ведь я,
как вхожу,
так уж тотчас
же главную особу в доме ищу, к ней первой и стопы направляю, чтоб
таким образом, с первого шагу милости и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель! Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.
— То-то, батюшка! Коли я шут,
так и другой кто-нибудь тут! А вы меня уважайте: я еще не
такой подлец,
как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй, и шут. Я — раб, моя жена — рабыня, к тому
же, польсти, польсти! вот оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте,
так оно и здоровее будет. Это я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна заела, благодетель, оттого я и шут.
Сидел за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да
как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем
же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!» Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю;
так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не
так бы изумило и испугало всех,
как это открытое восстание — и кого
же? — девочки, которой даже и говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии. Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.
Как нарочно случилось
так, что на другой
же день после истории с Мартыновым мылом Фалалей, принеся утром чай Фоме Фомичу и совершенно успев забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщил ему, что видел сон про белого быка.
— А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новый исторический факт: комаринский мужик — экономический. Гм!.. Ну, что
же сделал этот экономический мужик? за
какие подвиги его
так воспевают и… выплясывают?
Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разговоре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус:
так вот уж вам и досадно, вам и неймется: «Дай
же и я свои познания и вкус выкажу!» А
какой у вас вкус, с позволения сказать?
Я
же, сударь, Фома Фомич, хотя и господский холоп, а
такого сраму,
как теперь, отродясь над собой не видывал!
—
Так он-таки вам писал? — спросила она с живостью. — Ах,
какой!
Как же он обещался, что не будет писать!
Какой вздор! Господи,
какой это вздор!
—
Так, значит, дядя поступил со мною,
как сумасшедший! — вскричал я в припадке нестерпимой досады. — Зачем
же он вызывал меня после этого?.. Но слышите, что это за шум?
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то
же говорят, что и вы, ту
же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А
так как я бедная, ничтожная, а
так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой,
так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас
же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но не ошибаетесь ли вы в главном?
Как же, скажите, я заметил, что они хорошо принимают вашего отца? Ведь если б они до
такой уж степени сердились на вас,
как вы говорите, и вас выгоняли,
так и на него бы сердились и его бы худо принимали.
— Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Неужели вы не понимаете, что я,
так сказать, раздавил вас своим благородством, а вы раздавили сами себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен. Где
же равенство? А разве можно быть друзьями без
такого равенства? Говорю это, испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь над вами,
как вы, может быть, думаете.
— Почитаете! хорошо!
Так скажите
же мне, если почитаете,
как по вашему мнению: достоин я или нет генеральского сана? Отвечайте решительно и немедленно: достоин иль нет? Я хочу посмотреть ваш ум, ваше развитие.
— Изволь, Фома, я готов… Только
как же это
так, сейчас, Фома?..
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный дядя. — Но не во всем
же и я виноват, Фома:
так уж меня воспитали; с солдатами жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался с полком,
так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали, говорили, что
такого,
как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может быть, еще не совсем человек погибший.
А
так как я не достану ничего службой, сам
же по себе ни на что не способен и не имею почти никакого образования, то, разумеется, остается только два средства: или украсть, или жениться на богатой.
— А то
как же? именно
так, именно самое великодушное дело! — вскричал Мизинчиков, разгорячаясь в свою очередь.
— Признаюсь вам, — отвечал он, — этот вопрос для меня хуже самой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом, свалял ужаснейшего дурака! И
как бы вы думали, кому? Обноскину!
так что я даже сам не верю себе. Не понимаю,
как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще его хорошо не знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется, был
как будто в горячке; а
так как я тогда
же понял, что мне нужен помощник, то и обратился к Обноскину… Непростительно, непростительно!
— С восторгом согласился, а на другой
же день, рано утром, исчез. Дня через три является опять, с своей маменькой. Со мной ни слова, и даже избегает,
как будто боится. Я тотчас
же понял, в чем штука. А маменька его
такая прощелыга, просто через все медные трубы прошла. Я ее прежде знавал. Конечно, он ей все рассказал. Я молчу и жду; они шпионят, и дело находится немного в натянутом положении… Оттого-то я и тороплюсь.
— Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра, увидите, опять явятся. Ну,
так как же, согласны?
— А нельзя ли не выгонять? Я, брат,
так решил: завтра
же пойду к нему рано, чем свет, все расскажу, вот
как с тобой говорил: не может быть, чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что, если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь это уж худо!
Он ушел. Я тотчас
же лег, усталый и измученный донельзя. День был трудный. Нервы мои были расстроены, и, прежде чем заснуть, я несколько раз вздрагивал и просыпался. Но
как ни странны были мои впечатления при отходе ко сну, все-таки странность их почти ничего не значила перед оригинальностью моего пробуждения на другое утро.
— А то
как же? Небось таскать с собой станет
такое сокровище? Да на что она ему? оберет ее да и посадит где-нибудь под куст, на дороге — и был таков, а она и сиди себе под кустом да нюхай цветочки!
Все это
как нарочно подтверждалось в ее глазах еще и тем, что за ней в самом деле начали бегать
такие, например, люди,
как Обноскин, Мизинчиков и десятки других, с теми
же целями.
— Не хотите? — взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости. — Не хотите? Приехали, да и не хотите? В
таком случае
как же вы смели обманывать нас? В
таком случае
как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой сын, может быть, благородную партию потерял из-за вас! Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить; мы доказательства имеем; вы ночью бежали…
—
Так,
так, друг мой. Но все это не то; во всем этом, конечно, перст Божий,
как ты говоришь; но я не про то… Бедная Татьяна Ивановна!
какие, однако
же, с ней пассажи случаются!.. Подлец, подлец Обноскин! А, впрочем, что ж я говорю «подлец»? я разве не то
же бы самое сделал, женясь на ней?.. Но, впрочем, я все не про то… Слышал ты, что кричала давеча эта негодяйка, Анфиса, про Настю?
— К вам теперь обращаюсь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот
же человек — образ Божий,
так сказать, малолетний, врученный вам,
как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
— Малаги захотел! — проворчал он чуть не вслух. — И вина-то
такого спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме
такого же,
как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
— Эк чего захотел! — проворчал он с яростью. — Подайте ему его невинность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж
таким же разбойником,
как и теперь! присягну, что был.
— По добродушию сердца-с; жалостно было смотреть-с.
Как проснулись и вспомнили весь процесс,
так тогда
же ударили себя по голове и закричали благим матом-с…