Неточные совпадения
Вдвое надо
быть деликатнее
с человеком, которого одолжаешь… то
есть… что я! какое одолжаешь!.. опять соврал! вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а не я его!
— Ну, так и
есть! — вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы
с вашим Фомой Фомичом! Особенного
человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я
было думал, что вы тоже благонамеренный
человек, а вы… Подавай! — закричал он кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный
человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не
человек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять
буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе мое! За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки…
— Эх, брат,
есть же на свете
люди, что всю подноготную знают! — говорил он мне однажды
с сверкающими от восторга глазами.
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало понял (времени не
было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств
человек! Я его пригласил к себе погостить.
С часу на час ожидаю.
— И не думал; в голове не
было! А ты от кого слышал? Раз как-то
с языка сорвалось, вот и пошло гулять мое слово. И отчего им Фома так не мил? Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю, — прибавил он, робко взглянув на меня, как будто уже предчувствуя и во мне врага Фоме Фомичу. — Это, брат, такой
человек…
— Что ж делать, друг мой! ведь я его не защищаю. Действительно он, может
быть,
человек с недостатками, и даже теперь, в эту самую минуту… Ах, брат Сережа, как это все меня беспокоит! И как бы это все могло уладиться, как бы мы все могли
быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем, кто ж без недостатков? Ведь не золотые ж и мы?
— Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась своя особая идея, — перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба как-то торопились. — Во-первых, он
был шутом: это его огорчило, сразило, оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстящая, так сказать, всему человечеству… Но если примирить его
с человеком, если возвратить его самому себе…
Есть городские гости: Павел Семеныч Обноскин
с матерью; молодой
человек, но высочайшего ума
человек; что-то зрелое, знаешь, незыблемое…
Вдвое надо
быть осторожнее
с человеком, испытавшим несчастья!
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда
с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну
с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший
человек и, вдобавок,
человек высших качеств, но… но он
был несправедлив ко мне в этом случае.
— Я тебя спрашиваю, — пристает Фома, — кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу
с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый
человек — кто-нибудь должен же
быть. Отвечай!
— Вы слышали? — продолжал Фома,
с торжеством обращаясь к Обноскину. — То ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен.
Есть, видите ли, Павел Семеныч,
люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкого идиота. Может
быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к человечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь до этого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сейчас? отвечай же, отвечай немедленно — слышишь?
— Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить
с вами, чтоб узнать что-нибудь… Ах, какая досада! так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это
человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо
было!
«Надо же
быть чему-нибудь слишком важному, — подумал я, — если
человек с таким характером способен дойти до такого гнева и до таких решений».
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный дядя. — Но не во всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали;
с солдатами жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался
с полком, так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали, говорили, что такого, как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может
быть, еще не совсем
человек погибший.
— Что ж делать, братец? Я даже горжусь… Это ничего для высокого подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий
человек! Сергей — ты ведь слышал… И как мог я тут сорваться
с этими деньгами, то
есть просто не понимаю! Друг мой! я
был увлечен; я
был в ярости; я не понимал его; я его подозревал, обвинял… но нет! он не мог
быть моим противником — это я теперь вижу… А помнишь, какое у него
было благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
Мне очевидно
было, что и знакомство господина Мизинчикова и любезный его разговор — все это предпринято им
с какою-то целью и что господин Мизинчиков просто во мне нуждается. Давеча он сидел нахмуренный и серьезный; теперь же
был веселый, улыбающийся и готовый рассказывать длинные истории. Видно
было с первого взгляда, что этот
человек отлично владел собой и, кажется, знал
людей.
Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она
с ним
будет несчастна, потому что, как хотите, а ведь ее нужно же
будет тогда ограничить, чтоб она не бросала розанами в молодых
людей.
— И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия
с помадной банки! А еще умный
человек называешься! Думал-то, должно
быть, сколько над ней! Ведь это на духах написано.
— Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго: мизантропический
человек — и больше ничего, болезненный!
С него нельзя строго спрашивать. Но зато благородный, то
есть просто благороднейший из
людей! Да ведь ты сам давеча
был свидетелем, просто сиял. А что фокусы-то эти иногда отмачивает, так на это нечего смотреть. Ну,
с кем этого не случается?
—
Есть случаи, — и вы сами согласитесь
с этим, — когда истинно благородный
человек принужден обратиться ко всему благородству чувств другого, истинно благородного
человека… Надеюсь, вы понимаете меня…
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату,
с ним сделалось дурно; он
был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда
с таким
человеком делается обморок».
— А нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к нему рано, чем свет, все расскажу, вот как
с тобой говорил: не может
быть, чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из
людей! Но вот что меня беспокоит: что, если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну о завтрашнем предложении? Ведь это уж худо!
Сомневаться
было невозможно: это
был он. Высвободив кое-как ноги, я приподнялся на постели и смотрел на него
с тупым недоумением едва проснувшегося
человека.
— От этого низкого
человека всегда можно
было ожидать всякой пакости! — вскричал Мизинчиков
с самым энергическим негодованием и тотчас же отвернулся, избегая моего взгляда.
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно посматривал на меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков
был, по-видимому, спокоен, курил сигару и смотрел
с достоинством несправедливо обиженного
человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все
с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
— Да это галиматья! — вскричал дядя
с беспокойством. — Ведь это невозможное ж дело! Девятнадцать
человек от всего войска осталось, когда прежде
был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?
— К вам теперь обращаюсь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и
с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник,
будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же
человек — образ Божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
— Я еще вчера сказала вам, — продолжала Настя, — что не могу
быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушный
человек, но все-таки
будете несчастны из-за меня…
с вашим добрым характером…
— Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал… А впрочем, веди…
С хорошим
человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; военному
человеку не надо подушки… А ты мне, брат, диванчик, диванчик сочини… Да, слушай, — прибавил он останавливаясь, — ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка ты мне того… понимаешь? ромео, как только, чтоб муху задавить… единственно, чтоб муху задавить, одну то
есть рюмочку.
Он теперь ходил за Фомой как собачка, смотрел на него
с благоговением и к каждому слову его прибавлял: «Благороднейший ты
человек, Фома! ученый ты
человек, Фома!» Что ж касается Ежевикина, то он
был в самой последней степени восторга.
— Именно, именно! — подхватил
с жаром дядя. — Нельзя не уважать! Ведь вот, например, Коровкин, ведь ты уж, наверно, смеешься над ним, — прибавил он,
с робостью заглядывая мне в лицо, — и все мы давеча смеялись над ним. А ведь это, может
быть, непростительно… ведь это, может
быть, превосходнейший, добрейший
человек, но судьба… испытал несчастья… Ты не веришь, а это, может
быть, истинно так.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь.
С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы
с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем.
Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б
с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной
человек, но и то смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог
с ним! я
человек простой».
Артемий Филиппович.
Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок.
С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.