Неточные совпадения
Один из двух мужчин, бывших
в комнате, был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти, тот самый Обноскин, о котором давеча упоминал
дядя, восхваляя его ум и мораль.
Дядя начал было делать мне знаки, но
в эту минуту новое лицо вошло
в комнату и привлекло на себя всеобщее внимание.
Я думаю, если б бомба упала среди
комнаты, то это не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание — и кого же? — девочки, которой даже и говорить не позволялось громко
в бабушкином присутствии. Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам.
Дядя обмер от ужаса.
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется, кончается тем, что Фома
в сердцах убегает из
комнаты и кричит, что его обидели; с генеральшей начинаются припадки, а
дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках
в своих собственных
комнатах.
Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто его начали резать, и бросился вон из
комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть
в обморок, но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, а за всеми
дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел
в комнате одного Ежевикина. Он улыбался и потирал себе руки.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно.
Дядя действительно был один,
в той же
комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
Несколько минут
дядя молча ходил по
комнате, как будто
в борьбе сам с собою.
И
дядя вывел меня на террасу,
в то самое мгновение, когда Фома входил
в комнату. Но каюсь: я не ушел; я решился остаться на террасе, где было очень темно и, следственно, меня трудно было увидеть из
комнаты. Я решился подслушивать!
Дядя быстро вышел из
комнаты и поворотил
в сад, а не к дому. Я следил за ним из окна.
Если уж
дядя говорил
в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но
в том-то и беда, что
дядя неспособен был ничего угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать…
Раздирающий душу вопль генеральши, покатившейся
в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного
дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец; обезумевшая от страха Сашенька;
дядя,
в невыразимом волнении шагавший по
комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, — все это составляло картину неизобразимую.
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери
в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала
в комнате дяди, — но ничего этого не было видно.
Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он
в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
Неточные совпадения
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив
дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по
комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его
в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая
в них обыкновенное человечье и будничное.
И с этого момента уже не помнил ничего. Проснулся он
в комнате, которую не узнал, но большая фотография
дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна
в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку
в жандармском управлении.
Дядя Хрисанф, пылая, волнуясь и потея, неустанно бегал из
комнаты в кухню, и не однажды случалось так, что
в грустную минуту воспоминаний о людях, сидящих
в тюрьмах, сосланных
в Сибирь, раздавался его ликующий голос:
Варвара молчала, но по глазам ее Самгин видел, что она была бы счастлива, если б он сделал это. И, заставив ее раза два повторить предложение Анфимьевны, Клим поселился
в комнате Лидии и Любаши, оклеенной для него новыми обоями, уютно обставленной старинной мебелью
дяди Хрисанфа.
Две лампы освещали
комнату; одна стояла на подзеркальнике,
в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею,
в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью
дяди Хрисанфа: