Неточные совпадения
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете
ли вы, а осмелитесь
ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно,
что я не свинья?
Знаете
ли, знаете
ли вы, государь мой,
что я даже чулки ее пропил?
Понимаете
ли, понимаете
ли вы, милостивый государь,
что значит, когда уже некуда больше идти?
Понимаете
ли, понимаете
ли, сударь,
что значит сия чистота?
Думаешь
ли ты, продавец,
что этот полуштоф твой мне в сласть пошел?
Все
ли слова между ними были прямо произнесены или обе поняли,
что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
И
что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения
ли совести ее самое втайне мучат, за то,
что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
А любопытно, есть
ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь,
что Анна в петлице [Орден Святой Анны, в данном случае, вероятно, IV — низшей степени отличия.] есть и
что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает.
Знаете
ли вы, Дунечка,
что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным?
Понимаете
ли, понимаете
ли, понимаете
ли вы,
что значит сия чистота?
Понимаете
ли вы,
что лужинская чистота все равно
что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому
что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
«Понимаете
ли, понимаете
ли вы, милостивый государь,
что значит, когда уже некуда больше идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…»
— Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но
что это? Уж не горячка
ли во мне начинается: такой безобразный сон!
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал
ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался,
что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Чувства
ли его были так изощрены (
что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и как бы шелест платья о самую дверь.
Выбрав все, даже выворотив карманы, чтоб удостовериться, не остается
ли еще
чего, он всю эту кучу перенес в угол.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески…
что она совершенно во мне уверена и все… но
что не захочу
ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего
что она считала за мной долгу.
Наконец, пришло ему в голову,
что не лучше
ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил,
что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше
ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал,
что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
— Не правда
ли? — вскричал Разумихин, видимо обрадовавшись,
что ему ответили, — но ведь и не умна, а?
— То-то и есть,
что никто не видал, — отвечал Разумихин с досадой, — то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило. «Видели, говорят,
что квартира отпертая,
что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были
ли там в ту минуту работники, или нет».
Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем,
что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть
ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— Я предполагал и рассчитывал, — замямлил он, —
что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть
ли не две недели…
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите
ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова,
что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому
что, видите
ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к
чему ни прикоснулись, в свой интерес,
что решительно все дело испакостили.
— Милостивый государь, — начал было г-н Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, — не хотите
ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить,
что и я…
«Не зайти
ли? — подумал он. — Хохочут! Спьяну. А
что ж, не напиться
ли пьяным?»
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь
что у вас главное: тратит
ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— Пусти? Ты смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь
ли,
что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!
«
Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому
что хочу… Исход
ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее,
что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Я послал за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, — не беспокойтесь, я заплачу. Нет
ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит, будьте уверены…
Что скажет доктор!
— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь
ли, его давеча то,
что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии
ли исполнить,
что обещает? В таком ведь он виде!..»
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить
ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают,
что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за
что же на свете!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать:
что он любит и
что не любит? Всегда
ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно?
Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил бы: он
ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню,
что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
— Боже мой! — воскликнула Пульхерия Александровна, — думала
ли я,
что буду бояться свидания с сыном, с моим милым, милым Родей, как теперь боюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! — прибавила она, робко взглянув на него.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так
что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся
ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так
что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите
ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада,
что мы ушли; легче как-то. Ну, думала
ли я вчера, в вагоне,
что даже этому буду радоваться!
— Мало
ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли,
что ль? А я уверена,
что она… прекрасная и
что все это — вздор!
— То-то и дело,
что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите
ли, желал бы теперь только заявить,
что эти вещи мои, но
что когда будут деньги…
— Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для
чего?.. И почему именно тайком? Ну был
ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все дело в том,
что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому
что они, видите
ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому,
что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал
ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то,
что мне и вообразись сейчас,
что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь,
что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог
ли б ты проговориться,
что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
«Знает
ли он,
что я за ним иду?» — думал Раскольников.
Нет-с, я вот
что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал
ли я всему этому… несчастию, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде?
— Во-от? Вы это подумали? — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, не сказал
ли я,
что между нами есть какая-то точка общая, а?
— Это-то я и без вас понимаю,
что нездоров, хотя, право, не знаю
чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, — верите вы или нет,
что привидения являются? Я вас спросил: верите
ли вы,
что есть привидения?