Неточные совпадения
Но что-то было в нем очень странное;
во взгляде его светилась
как будто даже восторженность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но в то же время мелькало
как будто и безумие.
Ну, уж что, кажется,
во мне за краса и
какой я супруг?
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до
какой степени они обе были откровенны друг с дружкой в тот день и в ту ночь и
во все последующее время?
Как бы с усилием начал он, почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться
во все встречавшиеся предметы,
как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость.
Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же,
как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь
во сне.
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений
во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно
как день, справедливо
как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом,
как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было
во всех его членах, но ему вдруг стало дышать
как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла,
как тот, который представлялся вдруг сейчас.
Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
И
во всем этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую
как бы странность, таинственность,
как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений.
Мало того, даже,
как нарочно, в это самое мгновение только что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время,
как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать из ворот
во двор, он мигом проскользнул направо.
Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но
как будто не смогла и смотрела на него
во все глаза.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время,
во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И
как мог,
как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать…
как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом,
как был, и хозяйка,
как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно
во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и
во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг:
как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз
во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Не замечая никого
во дворе, он прошагнул в ворота и
как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (
как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
Слышно было,
как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались.
— И очень даже, — продолжал Разумихин, нисколько не смущаясь молчанием и
как будто поддакивая полученному ответу, — и очень даже в порядке,
во всех статьях.
Раскольников задумался.
Как во сне ему мерещилось давешнее. Один он не мог припомнить и вопросительно смотрел на Разумихина.
— Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или,
как говорят теперь, прогресс, хотя бы
во имя науки и экономической правды…
Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду,
как давеча, ни панического страху,
как во все последнее время.
А
как стал бы третью тысячу считать — нет, позвольте: я, кажется, там,
во второй тысяче, седьмую сотню неверно сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, — да этак бы все-то пять…
Первое дело у вас,
во всех обстоятельствах —
как бы на человека не походить!
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина
как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди,
во все время болезни, этот «расторопный молодой человек»,
как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
Заметив еще при входе,
как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе,
во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне.
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно
как похожи на вашего брата, даже
во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас говорил ей же про брата, покраснел
как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Здоров, здоров! — весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Он уже минут с десять
как пришел и сидел
во вчерашнем своем углу на диване. Раскольников сидел в углу напротив, совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось. Комната разом наполнилась, но Настасья все-таки успела пройти вслед за посетителями и стала слушать.
— Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив.
Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если она тоже не обижается. А я сделаю,
как вам лучше, — прибавил он сухо.
— Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь
каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?
Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините
во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли,
какие?..
Но… так
как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль,
во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем!
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием
во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел,
как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия,
как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
В самом деле, пройдя всю подворотню и уже выходя
во двор, тот вдруг обернулся и опять точно
как будто махнул ему.
— Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так
как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович,
как несколько лет тому назад, еще
во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните?
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти,
как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял
во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг
во всех чертах лица ее.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что
во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает,
как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается…
Как ребенок,
как ребенок! Она справедливая, справедливая!
(и,
как бы с болью переведя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама
во всеуслышание исповедовала:)
«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: Отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит: ибо четыре дни,
как он
во гробе».
И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово
как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз, по крайней мере,
во что бы то ни стало победить болезненно раздраженную натуру свою.
Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом, что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел на Порфирия, не спуская с него глаз,
во все время его длинного и
как бы с намерением непрекращавшегося смеха.
Говорят вон, в Севастополе, сейчас после Альмы, [После поражения русской армии в сражении на реке Альме 8 сентября 1854 г.
во время Крымской войны (1853–1856).] умные-то люди уж
как боялись, что вот-вот атакует неприятель открытою силой и сразу возьмет Севастополь; а
как увидели, что неприятель правильную осаду предпочел и первую параллель открывает, так куды, говорят, обрадовались и успокоились умные-то люди-с: по крайности на два месяца, значит, дело затянулось, потому когда-то правильной-то осадой возьмут!
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал
во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «
Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь
как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и
во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.
— Обидно стало.
Как вы изволили тогда приходить, может,
во хмелю, и дворников в квартал звали, и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
Затем,
во все это утро,
как нарочно, следовала неприятность за неприятностью.
— Всего только
во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они еще были живы,
как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
Катерина Ивановна ужасно обрадовалась ему, во-первых потому, что он был единственный «образованный гость» из всех гостей и, «
как известно, через два года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру», а во-вторых потому, что он немедленно и почтительно извинился перед нею, что, несмотря на все желание, не мог быть на похоронах.
Вы меня благодарили и даже прослезились (я рассказываю все так,
как было, чтобы, во-первых, напомнить вам, а во-вторых, показать вам, что из памяти моей не изгладилась ни малейшая черта).