Неточные совпадения
— А! Я слышала.
Что, там
хорошо учат?
— Ну,
хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне,
что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше,
чем когда-нибудь это надо!
Любил я тоже,
что в лице ее вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась,
что все по-прежнему
хорошо.
— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно
хорошо выражение,
что женщина — великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? А
что не работать нельзя, когда денег нет, — сами знаете.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень
хорошо сделал на этот раз,
что так подробно напомнил…
Этот Макар отлично
хорошо понимал,
что я так и сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
Вопил, впрочем, один голос, именно пожилой соседки, а вчерашний молодой голос, который я слишком
хорошо запомнил, — совсем молчал; помню,
что мне это, с первой мысли, пришло тогда в голову.
Входит барыня: видим, одета уж очень
хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете,
что уроки даете?“ Так мы ей обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит, а у племянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и сговоримся“.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно,
что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит,
что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты
хорошо маму?
— Возьми, Лиза. Как
хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли,
что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила?
Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь,
что я хочу сказать?..
Я записал это теперь не стыдясь, потому
что, может быть, все это было и
хорошо, несмотря на всю нелепость.
Я дожил почти до пятидесяти лет и до сих пор не ведаю:
хорошо это,
что я дожил, или дурно.
— Друг мой, вспомни,
что молчать
хорошо, безопасно и красиво.
— Я знаю,
что вы молчите; это
хорошо.
Мне очень
хорошо было известно,
что они и прежде виделись; произошло это у «грудного ребенка».
Анна Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза потупилась. Я, впрочем, очень
хорошо видел,
что они обе гораздо более и ближе знакомы,
чем мог я предположить, входя давеча; эта мысль была мне приятна.
— Скажите, — вдруг остановила она меня уже совсем у дверей, — вы сами видели,
что… то письмо… разорвано? Вы
хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали,
что это было то самое письмо к Андроникову?
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых
что ново, то и
хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив,
что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
— Ты раскаиваешься? Это
хорошо, — ответил он, цедя слова, — я и всегда подозревал,
что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем сердце тяжелого подозрения,
что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я очень
хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
— Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего,
что он весьма даже
хорошо был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.
Но там я не полюбил: я видел,
что там
хорошо при больших деньгах и, кроме того, туда слишком много приезжало нахальных людей и «гремящей» молодежи из высшего света.
Мало того, я очень
хорошо помню,
что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость иного решения и в то же время с полным сознанием тут же приступить к его исполнению.
Но тут, конечно, виною была лишь его необразованность; душа же его была довольно
хорошо организована, и так даже,
что я не встречал еще в людях ничего лучшего в этом роде.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить,
что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая,
что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень
хорошо знал,
что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то,
что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Когда же переставал срок, становился сердит, и все,
что он рассудит, то и
хорошо, и все,
что повелит, то и прекрасно.
— Ты прав, но ни слова более, умоляю тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так
что я всю ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было
хорошо.
О, она ведь и сама, я уверен, слишком
хорошо понимала,
что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно чтоб иметь благовидный предлог явиться к ней и завязать с нею сношения; если же смотрела мне в глаза, как уверенная в истине моих слов и моей преданности, то, конечно, знала,
что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности и по моей молодости.
Младший, несмотря на то
что она презрительно и брезгливо от него отмахивалась, как бы в самом деле боясь об него запачкаться (
чего я никак не понимал, потому
что он был такой хорошенький и оказался так
хорошо одет, когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал просить ее повязать своему длинному другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички из Ламбертовых.
Э! не знаю,
что тут, только
хорошо.
Это ты
хорошо сейчас сказал про капитал; но видишь, Ламберт, ты не знаешь высшего света: у них все это на самых патриархальных, родовых, так сказать, отношениях, так
что теперь, пока она еще не знает моих способностей и до
чего я в жизни могу достигнуть — ей все-таки теперь будет стыдно.
Я должен здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться,
что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как
хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
Теперь я полагаю,
что плакал тогда единственно от восторга, и думаю,
что она это очень
хорошо поняла сама, так
что насчет этого воспоминания я спокоен.
Я, конечно, говорил
хорошо, хотя и знал,
что для них почти непонятно.
В первый раз молодой Версилов приезжал с сестрой, с Анной Андреевной, когда я был болен; про это я слишком
хорошо помнил, равно и то,
что Анна Андреевна уже закинула мне вчера удивительное словечко,
что, может быть, старый князь остановится на моей квартире… но все это было так сбито и так уродливо,
что я почти ничего не мог на этот счет придумать.
Я, разумеется, ожидал стоя, очень
хорошо зная,
что мне, как «такому же барину», неприлично и невозможно сесть в передней, где были лакеи.
— Конечно, трудно понять, но это — вроде игрока, который бросает на стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер, — вот смысл его предложения. Девять из десяти шансов,
что она его предложение не примет; но на одну десятую шансов, стало быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это очень любопытно, по-моему, впрочем… впрочем, тут могло быть исступление, тот же «двойник», как вы сейчас так
хорошо сказали.
— Вижу,
что бумажка, — щупала она пальцами. — Э-эх, ну
хорошо, ступай, а я к ней, может, и в театр махну, это ты
хорошо сказал! Да беги же, беги!
Разумеется, они рисковали, но рассудили они верно: «Сойдется —
хорошо, не сойдется — еще ничего не потеряно, потому
что документ все-таки в руках».