Неточные совпадения
— Я бы должен был
спросить двадцать пять рублей; но так как тут все-таки риск, что вы отступитесь,
то я
спросил только десять для верности. Не спущу ни копейки.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я
спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Вам очень дорог этот человек? —
спросил Крафт с видимым и большим участием, которое я прочел на его лице в
ту минуту.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно
спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю,
то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
— Да уж по
тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня
спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Рассказала потом: „
Спрашиваю, говорит, у дворника: где квартира номер такой-то?“ Дворник, говорит, и поглядел на меня: „А вам чего, говорит, в
той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так, что уж тут можно б было спохватиться.
— Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в
том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас
спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
— Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на
то что он так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? —
спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
— Ее нет? — вдруг
спросила она меня как бы с заботой и досадой, только что меня увидала. И голос и лицо до
того не соответствовали моим ожиданиям, что я так и завяз на пороге.
Я все время был поражен и все время
спрашивал себя:
та ли это женщина?
Если б мне сказали заранее и
спросили: «Что бы я сделал с ним в
ту минуту?» — я бы наверно ответил, что растерзал бы его на части.
Я прямо, но очень хладнокровно
спросил его, для чего ему это нужно? И вот до сих пор не могу понять, каким образом до такой степени может доходить наивность иного человека, по-видимому не глупого и «делового», как определил его Васин? Он совершенно прямо объяснил мне, что у Дергачева, по подозрениям его, «наверно что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы мог составить
тем для себя некоторую выгоду». И он, улыбаясь, подмигнул мне левым глазом.
— Всего загадочнее для меня
то, что он знает же про вас, что и вы там бываете, — рискнул я
спросить.
— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее
спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять
спрошу то же самое…
— Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что
спросит — все исполнять,
то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, [Вы понимаете, милая моя? У вас есть деньги? (франц.)] нет? Вот! — И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: — Vous comprenez! vous comprenez! — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, что она страшно перед ним трепетала.
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? —
спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с
той минуты, как вошел к нему.
Дал он мне срок и
спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече Господь: да будет свет, и бысть свет», а он вдруг мне на
то: «А не бысть ли
тьма?» И так странно сказал сие, даже не усмехнулся.
Но я как бы сказал себе вдруг в
ту минуту: «Если
спрошу хоть одно слово в объяснение,
то опять ввяжусь в этот мир и никогда не порешу с ним».
— Что князь Николай Иванович? —
спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело в
том, что я
спросил решительно, чтобы перебить
тему, и вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять в
тот мир, из которого с такою судорогой только что решился бежать.
— А как вы, Макар Иванович, смотрите на грех самоубийства? —
спросил я его по
тому же поводу.
«Ишь ведь! снести его к матери; чего он тут на фабрике шлялся?» Два дня потом молчал и опять
спросил: «А что мальчик?» А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в угле лежит,
та и место по
тому случаю у чиновников бросила, и вышло у него воспаление в легких.
Миновала зима, и на самое светло Христово воскресенье, в самый великий день,
спрашивает Максим Иванович опять: «А что
тот самый мальчик?» А всю зиму молчал, не
спрашивал.
— Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю… Ты этому верь. Тебя никто не любит, а я люблю; только один я, ты помни…
Тот, что придет туда, рябой — это хитрейшая каналья; не отвечай ему, если заговорит, ничего, а коль начнет
спрашивать, отвечай вздор, молчи…
Напротив, об маме он вдруг и совсем забыл, даже денег не выслал на прожиток, так что спасла ее тогда Татьяна Павловна; и вдруг, однако, поехал к маме «
спросить ее позволения» жениться на
той девице, под
тем предлогом, что «такая невеста — не женщина».
Я видел, что Лукерья тоже хотела бы что-то
спросить и, может быть, тоже что-нибудь мне поручить; но до
того ли мне было!
Но зачем же,
спросят, ко мне на квартиру? Зачем перевозить князя в жалкие наши каморки и, может быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж нельзя было в его дом (так как там разом могли всему помешать),
то почему не на особую «богатую» квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного шага Анны Андреевны.
Они сидели друг против друга за
тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг
спросила...
— Нет, я потому сейчас усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы
спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась… потому что, когда что угадываешь,
то всегда усмехнешься…
Характернейшая черта состояла в
том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не
спросил про «документ»,
то есть: где же, дескать, он?