Неточные совпадения
Клим думал, но не о
том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а о
том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка
спрашивала...
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о
том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он
спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?
— Его побили, да? —
спросила девочка, не шевелясь, не принимая протянутой руки Дронова. Слова ее звучали разбито, так говорят девочки после
того, как наплачутся.
— Краснобая «С
того берега»? —
спросила Лидия. Макаров засмеялся и, ткнув папиросой в кафлю печки, размашисто бросил окурок к двери.
— Что, это веселит вас? — вызывающе
спросила девушка, и через несколько минут пред Климом повторилась
та сцена, которую он уже наблюдал в городском саду, но теперь Макаров и Лидия разыгрывали ее в более резком тоне.
— Но, разумеется, это не так, — сказал Клим, надеясь, что она
спросит: «Как же?» — и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился сказать ей
то, что хотел.
Он понимал, что Алина
спрашивает лишь для
того, чтоб лишний раз обратить внимание на себя, но это казалось ему естественным, оправданным и даже возбуждало в нем сочувствие девушке.
В нежную минуту он решился наконец
спросить ее о Дронове; он понимал, что обязан
спросить об этом, хотя и чувствовал, что чем дальше,
тем более вопрос этот теряет свою обязательность и значение. В этом скрывалось нечто смущавшее его, нечистоплотное. Когда он
спросил, Рита удивленно подняла брови...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей.
Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о
том, что думает.
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу, он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб он забыл о
том, что хотел узнать. И, пользуясь моментом ее усталости, он, издали подходя к желаемому,
спросил ее о
том, что никогда не интересовало его...
— Почему — суфлеры? —
спросила Марина, широко открыв и без
того большие глаза.
В
тот же вечер Клим
спросил его...
Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она говорила с жадностью долго молчавшей, как будто ее только что выпустили из одиночного заключения в тюрьме. Клим отвечал ей тоном человека, который уверен, что не услышит ничего оригинального, но слушал очень внимательно. Переходя с одной
темы на другую, она
спросила...
Глотая рюмку за рюмкой водку, холодную до
того, что от нее ныли зубы, закусывая толстыми ломтями лука, положенного на тоненькие листочки ветчины, Лютов
спрашивал...
— Путаю? —
спросил он сквозь смех. — Это только на словах путаю, а в душе все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не
то важно, что удержала, а
то, что она — есть!
— Не знаю, — удивленно ответил Клим. — Почему ты
спрашиваешь?
То есть почему ты думаешь?
На воде пруда, рядом с белым пятном его тужурки, вдруг явилось темное пятно, и в
ту же секунду бабий голос обиженно
спросил его...
—
То есть — это как же? Кого же? — удивленно
спросил мужик, отступая от Лютова.
— Почему ты босый? —
спросил Клим Макарова, —
тот, расхаживая по террасе со стаканом чая в руке, ответил...
Он не забыл о
том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много дней прошло с
того момента, но он уже не один раз
спрашивал себя: что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил в нем сомнения в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько дней
тому назад.
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во
тьму земную
И
спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
— Делай! — сказал он дьякону. Но о
том, почему русские — самый одинокий народ в мире, — забыл сказать, и никто не
спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком в темных очках, вошел,
спросил у Клима документы, передал их в руку человека в очках,
тот посмотрел на бумаги и, кивнув головой в сторону ворот, сухо сказал...
Стоял и
спрашивал одними и
теми же словами...
«Но — чего я ждал? —
спросил он. — Только
того, что это будет не похоже на испытанное с Маргаритой и Нехаевой?»
На эти вопросы он не умел ответить и с досадой, чувствуя, что это неуменье умаляет его в глазах девушки, думал: «Может быть, она для
того и
спрашивает, чтобы принизить его до себя?»
— Бунтовали? — снова
спросил тот, а когда Клим сказал ему, что он в этот семестр не учился, Иноков бесцеремонно поставил третий вопрос...
— Н-да-с, — вот! А недели две
тому назад Дронов дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли.
Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне, говорит, знакомый семинарист дал». Гм… Должен сказать — не верю я в семинариста.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову…
то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею
спросить?
— Разве — купцом? —
спросил Кутузов, добродушно усмехаясь. — И — позвольте! — почему — переоделся? Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите ли, начальство выставило из храма науки за
то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам.
— Вообще эта школа — большая заслуга вашей родительницы пред городом, — почтительно сказал ротмистр Попов и
тем же тоном
спросил: — А вы давно знакомы с Кутузовым?
«Почти старик уже. Он не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые
спросил себя: не
тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной русский церковник, сочувствует революционерам?
— Первый раз, — ответил
тот, не поднимая головы от тарелки, и
спросил с набитым ртом: — Так не понимаете, почему некоторых субъектов тянет к марксизму?
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но
тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он
спросил вполголоса...
Дошло до
того, что Сомова
спросила...
«Ты был зеркалом, в котором я видела мои слова и мысли.
Тем, что ты иногда не мешал мне
спрашивать, ты очень помог мне понять, что
спрашивать бесполезно».
Самгин видел, что Варвара сидит, точно гимназистка, влюбленная в учителя и с трепетом ожидающая, что вот сейчас он
спросит ее о чем-то, чего она не знает. Иногда, как бы для
того, чтоб смягчить учителя, она, сочувственно вздыхая, вставляла тихонько что-нибудь лестное для него.
И, чтобы перевести беседу на другие
темы,
спросил...
«Что же я тут буду делать с этой?» —
спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в
ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она
спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Вы — семинарист? —
спросил Клим неожиданно для себя и чтоб сдержать злость; злило его
то, что человек этот говорит и, очевидно, может сказать еще много родственного тайным симпатиям его, Клима Самгина.
— А
тот — бежал? — неосторожно
спросил Самгин, вспомнив Долганова.
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу и без паузы,
тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она
спрашивала...
— Позвольте, — как это понять? — строго
спрашивал писатель, в
то время как публика, наседая на Кутузова, толкала его в буфет. — История создается страстями, страданиями…
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после
того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? —
спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Странно было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин начал рассказывать о городе
то, что узнал от старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы,
спросила...
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за
то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало
спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев
тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Делает
то, что следует делать. Но об этом не
спрашивают, — прибавила она.
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку,
спросил о здоровье и швырнул щетку на подзеркальник, свалив на пол медную пепельницу, щетка упала к ногам толстого человека с желтым лицом,
тот ожидающим взглядом посмотрел на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал...
— Там, в Кремле, Гусаров сказал рабочим речь на
тему — долой политику, не верьте студентам, интеллигенция хочет на шее рабочих проехать к власти и все прочее в этом духе, — сказала Татьяна как будто равнодушно. — А вы откуда знаете это? —
спросила она.
И он рассердился на себя за
то, что не мог рассердиться на жену. Потом
спросил, вынув из портсигара папиросу...