Неточные совпадения
Я с
самого детства привык воображать себе этого человека, этого «будущего отца моего» почти в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на
первом месте везде.
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с
первых разов, я был несколько обижен и хотел вам
самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не для того же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на
самого Ахмакова, генерала и еще нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Отсюда прямо два вывода:
первый — упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты (время тут ничего не значит), и второй — что
самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически.
В гимназии я до
самого седьмого класса был из
первых, я был очень хорош в математике.
Зачем они не подходят прямо и откровенно и к чему я непременно
сам и
первый обязан к ним лезть? — вот о чем я себя спрашивал.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в
первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор
сам же я того требовал.
— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с
самым развязнейшим видом, — о том, как один отец в
первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в
самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в
первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Их казенную квартиру до мелочи помню, и всех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь постарели, и полный дом, и
самого Андроникова, как он всю провизию, птиц, судаков и поросят,
сам из города в кульках привозил, а за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам суп разливал, и всегда мы всем столом над этим смеялись, и он
первый.
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что
само собою уже клевета, ты тем
самым разоблачал тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд перед
первою встречною грязью.
Видал я таких, что из-за
первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но даже от идеи, и
сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому, считали священным; о, как у них это легко делается!
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с
самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь
самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов,
сам, в
первый раз после тогдашней ссоры, и потом приходил много раз.
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет
сам,
первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему
первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Я хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В
первый раз заплакал с
самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был так счастлив… но что описывать!
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он
сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, то все-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже
сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
Она
сама позвала меня к себе в
первый раз.
— Во-первых, узнайте факт: год с лишком назад, вот в то
самое лето Эмса, Лидии и Катерины Николавны, и потом Парижа, именно в то время, когда я отправился на два месяца в Париж, в Париже мне недостало, разумеется, денег.
— А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не знаю, для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь есть тоже художественное произведение
самого творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского стихотворения. Краткость есть
первое условие художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.
И вот точно я в
первый раз тогда, с
самой жизни моей, все сие в себе заключил…
Любить же Лизу я не переставал вовсе, а, напротив, любил еще более, только не хотел подходить
первый, понимая, впрочем, что и
сама она не подойдет
первая ни за что.
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с
самого появления его у нас, Лиза, после
первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из сердца все
самое драгоценное пред
первым встречным.
Когда Версилов передавал мне все это, я, в
первый раз тогда, вдруг заметил, что он и
сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и
самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.
И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение, да и
самое слово в
первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что знал на эту тему.
Но из слов моих все-таки выступило ясно, что я из всех моих обид того рокового дня всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем оказалось лишь
первое, как узнал я впоследствии от
самого Ламберта.
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю):
первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть
самого документа.
Только что он, давеча, прочел это письмо, как вдруг ощутил в себе
самое неожиданное явление: в
первый раз, в эти роковые два года, он не почувствовал ни малейшей к ней ненависти и ни малейшего сотрясения, подобно тому как недавно еще «сошел с ума» при одном только слухе о Бьоринге.
Трудно было тоже поверить, чтоб она так и бросилась к неизвестному ей Ламберту по
первому зову; но опять и это могло почему-нибудь так случиться, например, увидя копию и удостоверившись, что у них в
самом деле письмо ее, а тогда — все та же беда!
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он
сам. Он с
первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Но в просьбе вашей сообщить мое мнение собственно об этой идее должен вам решительно отказать: во-первых, на письме не уместится, а во-вторых — и
сам не готов к ответу, и мне надо еще это переварить.
Во-первых, про
самого Андрея Петровича я не распространяюсь; но, однако, он — все же из родоначальников.