В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941-1943

Ханс Киллиан

Профессор, доктор медицинских наук Ханс Киллиан участвовал в двух мировых войнах. В качестве хирурга-консультанта он курировал работу военных и полевых госпиталей на всем Каунасском направлении и был свидетелем кровопролитных боев в районе озера Ильмень и Старой Руссы, столкнувшись со страшными последствиями суровых морозов зимы 1941/42 года. Расчет на то, что победа на Восточном фронте не потребует усилий, провалился, и солдаты заплатили страшную цену за просчет высшего командования.

Первая операция

Напротив нашего общежития расположен полевой госпиталь. Санитарные машины непрерывно подвозят раненых с фронта. На северо-востоке от Даугавпилса развернулось танковое сражение.

Меня охватывает необъяснимая тревога, я иду в госпиталь. Удивительно, с какой скоростью и тщательностью наши опытные и дружно работающие санитары выгружают раненых и регистрируют их по ярким карточкам, прикрепленным к форме. В вестибюле с них при необходимости снимают одежду, осматривают и в зависимости от вида и тяжести ранения распределяют по разным корпусам. Отбирают тех, кому требуется срочное оперативное лечение, и готовят к операции.

Главный врач госпиталя, майор медицинской службы в запасе, приветливый и симпатичный невысокий человек, сразу же ведет меня к своему хирургу — обер-лейтенанту медицинской службы доктору Генриху, светловолосому уроженцу Шварцвальда. Его ассистент с темными волосами и в очках, лейтенант медицинской службы доктор Бауэр, как выясняется, родом из Ульма. Втроем мы совершаем обход, чтобы выявить самые тяжелые случаи. Несмотря на примитивные полевые условия, с первого взгляда можно отметить хорошую организацию и старательность всех, кто обслуживает раненых.

Мы подходим к группе с легочными стреляными ранениями. Раненые мирно лежат в своих койках и, за исключением одного, пребывают на удивление в хорошем расположении духа. Я интересуюсь у обер-лейтенанта: как на фронте обстоят дела с легочными ранениями?

— В большинстве случаев исход благоприятный, — отвечает он с почти отсутствующим видом и торопит меня дальше, чтобы показать раненого, состояние которого явно беспокоит его. Пробираясь между кроватями, мы проходим в небольшое помещение, где на операционном столе лежит смертельно бледный солдат. По словам доктора Генриха, он получил ранение в спину бронебойным снарядом, огромная рана на спине сильно инфицирована, солдат в лихорадке. С утра без сознания. Доктор показывает мне его температурную кривую. Не остается сомнений, что состояние чрезвычайно тяжелое. Диагноз — общая гнойная инфекция.

— Будьте добры, покажите мне рану.

Мужчина лежит на животе, марлевая ткань свободно прикрывает рану на спине. Доктор Бауэр осторожно удаляет марлю, поддев ее пинцетом. Чудовищная картина! В результате удара снаряда почти треть кожного покрова спины содрана. Рана имеет неприятный цвет, кажется слишком сухой и грязной, края распухли и вздулись. Человек выглядит абсолютно высохшим. Сухая кожа сморщилась, глаза впали, вокруг глаз образовались огромные тени. Потухший взгляд устремлен вдаль. Зловещие признаки. Уже слишком поздно, слишком поздно.

— Можно ли еще что-то сделать, господин профессор? — едва слышно спрашивает доктор Генрих.

— Может, попытаться еще раз иссечь края раны?

— Нет, этим вы ничего не добьетесь, наоборот, только усугубите его состояние. Больному нужна жидкость. Кроме обильных инъекций, я вряд ли что-то могу предложить.

Неожиданно у меня возникает новая идея:

— Вообще-то, доктор, если у нас есть сульфаниламид, возможно, не все потеряно.*^[2]

— Сульфаниламид? Ничего подобного мы здесь на фронте не имеем. Во Франции у нас был порошкообразный сульфаниламид белого цвета, мы засыпали его в раны. Он назывался септопликс. Но потом исчез. Почему — не знаю. — Доктор Генрих развел руками. — Хорошо, что вы сказали. Я постараюсь разобраться.

Мы продолжаем вести разговор об обработке ран сульфаниламидом, как вдруг неожиданно к нам подбегает, или, лучше сказать, стремительно подлетает, унтер-офицер медицинской службы и возбужденно прерывает нас:

— Господин обер-лейтенант, только что доставлен тяжелораненый. Стреляное ранение в шею. Дыхание затруднено.

Мы мчимся туда.

На носилках лежит светловолосый парень. Его тело перетянуто ремнями, чтобы не свалился. Мне в глаза бросается то, что руки вытянуты не над ремнями, как обычно, а под ними. Голову с обеих сторон поддерживают подушки. Доктор Генрих хватает прикрепленную к раненому карточку. С его уст не слетает ни слова, на лице никаких эмоций. Молча он протягивает мне окровавленный клочок бумаги. Я разбираю: «Франц Мюльбах, 20 лет, рядовой мотопехоты, ранен утром… — го числа и т. д. Стреляное ранение шейного отдела позвоночника».

Я гляжу на его голубовато-бледное лицо со впавшими скулами. Широко распахнутые глаза боязливо смотрят по сторонам. Он дышит прерывисто, воздуха не хватает. Может быть, ему мешает тугая, пропитанная кровью повязка на шее. Кажется, он в сознании, и я обращаюсь к нему:

— Что с тобой, приятель?

С невообразимым напряжением, сдавленным голосом он произносит:

— Я… не могу… больше… двигаться, господин капитан.

— Только спокойствие, Франц, дыши глубоко и спокойно. Мы сейчас посмотрим.

Быстро мы приказываем санитарам переложить его с носилок на стол.

— Принесите кислород, — кричит доктор Генрих.

Приносят баллон с кислородом, приставляют его к раненому. Между тем мы проверяем подвижность его членов. Поднимаем руку — она бессильно падает вниз. Поднимаем ногу — она беспомощно опускается на стол и сама собой выворачивается наружу. Лишь только голову, да и то с большим трудом, преодолевая неимоверную боль, Франц еще может повернуть направо и налево. Я расстегиваю его рубашку и наблюдаю за грудной клеткой. При вдохе она едва поднимается. Видимо, ребра и грудные мышцы полностью атрофированы, функционирует только диафрагма. При каждом вдохе нижние ребра втягиваются внутрь. Незаметно я поворачиваюсь к Генриху:

— Вы это видели?

Он кивает, и мы оба думаем об одном и том же: повреждение спинного мозга в области пятого и шестого шейных позвонков. Паралич всех четырех конечностей, грудных и брюшных мышц, а значит, и паралич мочевого пузыря и прямой кишки.

Доктор Бауэр в разных местах сжимает кожу так, чтобы Франц мог почувствовать боль. Никакой реакции! Ниже области черепа и шеи все тело лишено чувствительности. Мы обступаем носилки, но никто из нас не решается заговорить.

— Пусть снимут повязку, — говорю я, нарушая молчание. Это делается со всей осторожностью, Франца переворачивают на бок, так чтобы мы могли осмотреть шею сзади. Видны две раны от огнестрельного ранения, края которых соприкасаются под действием сокращения шейных мышц. Из отверстий едва-едва сочится кровь. Моя рука скользит вдоль шейных позвонков, указательным и средним пальцами я прощупываю остистые выступы. Вот-вот, что-то не то, я настораживаюсь. Пятый или шестой выступ, не могу сказать точно, подается, раскачивается, слегка хрустит, видимо, его основание прострелено, а значит, сломано.

— Доктор, теперь ваша очередь, а потом — немедленно в операционную. Открывайте зал и освобождайте место.

Доктор Генрих разворачивается, с изумлением воззрившись на меня:

— Вы имеете в виду, что я должен его оперировать, господин профессор? То есть здесь, в полевых условиях, провести операцию на позвоночнике, открыть канал спинного мозга?

— Разумеется! Это наш единственный шанс. Только подумайте: очевидно, что пятый межпозвоночный диск раздроблен, спинной мозг защемлен или даже поврежден. Если паралич поднимется выше и затронет четвертый шейный сегмент, человек погибнет. Вам же это известно. О том, чтобы ждать или транспортировать, не может быть и речи, даже на самолете. Мы же не можем бросить его умирать, надо действовать, и немедленно.

Доктор Генрих по-прежнему сомневается в правильности моего решения. Он старается успокоиться, однако сам не хочет оперировать. Пусть я проведу операцию — случай как раз для хирурга-консультанта. А они с доктором Бауэром будут мне ассистировать.

— Если вы настаиваете, я готов! Попросите, пожалуйста, чтобы сделали рентгеновские снимки шейных позвонков в двух плоскостях.

Оба врача растерянно смотрят на меня.

— Но мы не можем. У нас нет рентгеновского аппарата. И генератора электрического тока тоже нет.

— Что?! Нет полевого рентгенаппарата? И как же вы собираетесь узнавать, в каком месте, насколько глубоко застряла пуля или осколок снаряда, где находится зона повреждения, как правильно соединить кость? — Я вне себя от ярости.

Тут коллеги сообщают, что лишь немногие подразделения медицинской службы снабжены рентгеновским оборудованием. Во время похода на Францию тоже мало кто имел рентгеновские трубки и генераторы. По причине молниеносной войны перед наступлением было приказано оставить весь тяжелый багаж, включая рентгеновские аппараты. В то же время ветеринарные лазареты были полностью укомплектованы генераторами для обеспечения света, операционной техникой и рентгеновскими аппаратами. Ведь тут дело касалось конного состава.

Неприятный сюрприз. Мои коллеги стоят передо мной, потупив взор, храня гробовое молчание.

— Все равно, значит, будем оперировать без снимков, — отрезал я в ответ на их краткий доклад. — Пожалуйста, пусть все подготовят к операции. Встречаемся здесь через пятнадцать минут.

Я убегаю за своими инструментами: несколько элегантно изогнутых ножниц, корпия, кусачки Люэра, шпатель для операций на мозге, иглодержатель, специальный набор для сосудистой хирургии, все специальные приспособления. Эту коллекцию я всегда вожу с собой в ручном багаже; обычно в госпиталях этих предметов не бывает. Мне нравятся красиво оформленные и удобно лежащие в руках инструменты.

Итак, мне предстоит первая серьезная операция в полевых условиях, необходимое хирургическое вмешательство с риском для жизни пациента.

Запылившиеся «санитарки» поблескивают в лунном свете перед крыльцом. Одни раненые выходят с окровавленными повязками, других заносят в госпиталь на носилках. Слышатся жалобные завывания и стоны, иногда крики. Конвейер страданий. Взор устремляется к звездному небу, высоко за пределы задыхающейся в муках земли, в бесконечную ясную высь, где нет всех этих безымянных страданий и бед, которые человек учиняет себе подобным. Человек человеку волк.

Издалека я замечаю Густеля, стоящего около санитарной машины, и подзываю его к себе.

— Густель, будь добр, сбегай за сумкой с инструментами, она в квартире рядом с моими вещами. Быстро, Густель, дело очень срочное.

Он убегает и спустя две минуты уже несется обратно с сумкой.

— Что-нибудь еще, господин капитан?

— Ничего, Густель, спасибо. Держи за меня кулаки, будет трудно.

Какую-то долю секунды он смотрит на меня своими ясными глазами охотника. Он понял, в чем дело.

С инструментами я бегом мчусь в лазарет, в операционном зале передаю их фельдфебелю, чтобы прокипятил.

Мы вынуждены оперировать Франца, перевернув его на живот, подложив под грудь подушку и немного свесив голову вниз. Я укладываю его. В операционной встречаю доктора Генриха и доктора Бауэра.

— Что с освещением, есть ли у нас хотя бы приличная бестеневая лампа?

Доктор Генрих пожимает плечами. Насколько ему известно, лишь немногие недавно сформированные подразделения медицинской службы имеют в своем снаряжении транспортируемые бестеневые лампы. Для сложных случаев они каждый раз используют саперный прожектор, закрепляя его на треножной подставке.

— Так уж и быть, на этот раз опять воспользуемся прожектором.

Дренажного прибора, который значительно облегчил бы операцию, у нас, конечно, тоже нет.

Постепенно до меня начинает доходить, в каких условиях вынуждены оперировать наши полевые врачи, сколько всего им не хватает. Сидя дома, легко морщить нос, видя неудовлетворительные результаты работы военных хирургов.

— Есть вопросы?

Доктор Бауэр спрашивает, какой наркоз применить.

— Никакого! Если поврежден пятый сегмент спинного мозга, раненый не будет ощущать боли до самой середины горла. Что касается верхней части зоны операции, то достаточно местного обезболивания; это я сделаю сам. Кто-то во время операции должен подавать Францу кислород. Это имеет решающее значение. Что-то еще неясно? Нет? Хорошо. Надеюсь, нам повезет.

Через полчаса в операционной все готово. Санитары постарались на славу. Франца укладывают на операционный стол. На стерильных тканях в идеальном порядке разложены хирургические инструменты, в том числе и мои. Я по очереди оглядываю каждый предмет, это успокаивает. В конце концов, операция на позвоночнике — не пустяк. Теперь за дело, только быстрей, быстрей.

Мы моем руки, никто не произносит ни слова, все поглощены предстоящим событием. Что нас ждет — кто знает!

Какое-то время я наблюдаю за Францем, у меня возникает ощущение, что работа его диафрагмы ослабевает. Мы не можем терять время. Наперегонки со смертью.

Стоя у раковины рядом со мной, доктор Генрих трет руки. Внезапно мне в голову приходит мысль, которой я делюсь с ним:

— Мы должны проникать в зону повреждения с крайней осторожностью. Осколок кости мог попасть в канал спинного мозга, даже повредить сам мозг.

По серьезному лицу доктора заметно, что его беспокоит та же мысль. Бауэр весь белый, для таких нагрузок он слишком молод. Мы быстро вытираем руки, ныряем в операционные халаты. Пока доктор Бауэр дезинфицирует шейную зону, мы натягиваем резиновые перчатки.

Бросаем взгляд на Франца. Его затылок чисто выбрит, однако мне не нравится, как он лежит. Не хватает ватного валика под головой. Мы подкладываем небольшую подушку, набитую песком.

Тело пациента покрывается тканью, за исключением небольшого квадрата в области шеи — зоне операции. Наконец все готово. Мне подают шприц с однопроцентным раствором новокаина. Я мгновенно делаю местное обезболивание. Одновременно ставится капельница с физиологическим раствором. Он капает медленно, со скоростью один стакан в час — едва слышно.

Внезапно вспыхивает саперный прожектор, и по всей операционной разливается ослепительно яркий свет. В основном луч направлен на шею, однако свет слишком рассеянный. Это сильно мешает, глаза должны привыкнуть. Примитивно обставленное помещение кажется призрачным. На белой стене, точно привидения, двигаются тени. Одному санитару поручено отгонять мерзких навозных мух. Все обмениваются последними вопрошающими взглядами, затем звучит знакомое: «Начали!»

Рука сжимает острый скальпель; от затылка, точно посередине между основаниями мышц, рассекая шейную повязку, вниз до остистого отростка седьмого позвонка я делаю разрез. Лезвие предельно острое. Острие касается выступов, я быстро обхожу их. Рана зияет.

— Корпию!

Ассистирующий фельдфебель-санитар реагирует мгновенно. Замечательный, надежный человек. Как рысь, следит за моими действиями. Квалифицированная медсестра не могла бы работать лучше.

В считанные секунды длинные мышцы с левой стороны отделены от остистых выступов до самых дужек. Как обычно, кровь течет ручьем. Генрих тампонирует рану. Ту же самую операцию мы повторяем с правой стороны, осторожно, чтобы не причинить вреда.

Теперь все зависит от того, что мы обнаружим. Всех охватывает напряженное любопытство. В помещении царит абсолютная тишина. Я проверяю каждый позвоночный выступ. Начинаю сверху. Второй, третий и четвертый прочно закреплены. Четвертый позвонок слегка поврежден у основания. Теперь пятый выступ. Я берусь за него — он шатается, он потерял опору и больше не держится. Как мы и предполагали, он наверняка раздроблен. Итак, именно здесь повреждение, о чем и говорили паралитические явления. Вопрос только в том, задет ли шестой позвонок. Сейчас узнаем. Мой зажим обхватывает шестой позвонок. Он не подается, значит, не сломан. Таким образом, область повреждения заметно сузилась.

— Доктор Бауэр, пожалуйста, откройте рану как можно шире. Я должен удалить остистые отростки.

Снова начинается работа сверху. Дело идет быстро. Никто не произносит ни слова. Третий и четвертый остистые отростки срезаются до самого позвоночного кольца.

— Теперь, Франц, лежать смирно, не двигаться! — кричу я парню, так как он в сознании.

— Конечно, господин капитан, — доносится из-под простыни его слабый голос. Парень на самом деле лежит смирно, пока я осторожно извлекаю из раны отломившийся остистый отросток пятого позвонка. Он еще за что-то держится — за тонкие обрывки мышечной ткани. Прикладываем тампон, затем заглядываем внутрь. Кольцо пятого позвонка раздроблено, не хватает задней части дужки, я вижу это очень четко, но где же она? Снова и снова осушаем рану тупфером. Наконец я замечаю что-то светлое в позвоночном канале. Только на секунду. Это, должно быть, отломившаяся позвоночная дужка. Она застряла глубоко и, несомненно, давит на спинной мозг. Доктор Генрих наклоняется, он тоже напряженно вглядывается в глубь раны.

— Доктор, вы видите отломки кости, вон тот глубоко впившийся осколок? — Я едва слышно спрашиваю его, чтобы Франц не услышал.

— Да, конечно!

Его глаза горят от возбуждения, теперь и к нему наконец-то пришла уверенность. Бауэр тоже осматривает рану. Он по-прежнему совершенно бледен.

Что делать — ясно, но удастся ли мне извлечь осколок кости из узкого канала? Со всей тщательностью я выбираю из своих инструментов изящный корнцанг. Генрих промокает рану, затем я ухватываю осколок, но он — ни с места. Зловещий отломок прочно застрял внутри.

Тут ничего не поделаешь, нужно освобождать место, удалять соседние позвоночные дужки. Иначе не получится освободить отломившуюся часть и извлечь ее из спинномозгового канала.

Эта трудоемкая работа протекает при полном спокойствии, но как можно скорее. Становится все труднее из-за недостаточного обзора раны, поскольку там постоянно скапливается кровь.

Доктор Генрих пытается даже откачать кровь шприцем, но этого недостаточно. Мы обходимся тампонами. Настоящая пытка, ведь мы все трое знаем, что каждая минута может стать решающей.

Стерильный воск для уплотнения кровоточащих костных каналов подошел бы как нельзя кстати и помог бы, но к чему спрашивать, ведь его наверняка нет. Итак, продолжаем дальше.

Все вокруг уже поняли, что дело осталось за малым. В душной комнате повисло мертвое молчание.

Наконец, отверстие в позвоночном канале, кажется, расширилось. Я снова захватываю глубоко застрявший осколок кости. Вся работа проводится прямо рядом со спинным мозгом. Длина обломка с острыми краями примерно два сантиметра. Вращательными движениями, соблюдая полную осторожность, я все-таки вызволяю его изнутри. Готово. Я вытаскиваю осколок из раны и поднимаю его высоко вверх, чтобы все могли увидеть.

По комнате проносится легкий вздох. Нам все-таки удалось освободить спинной мозг. Все перешептываются друг с другом, неимоверное напряжение спадает.

Продолжаем дальше. В глубине раны проблескивает желтоватым цветом твердая спинномозговая оболочка (Dura mater). Я тщательно проверяю ее — повреждений нет. Не видно никаких отверстий. Значит, спинной мозг был только сдавлен, прокола не было. Мой средний палец, минуя место защемления, скользит ниже вдоль по оболочке, я хочу выяснить, что скрывается внизу. Кончик пальца не проваливается в пустоту, значит, спинной мозг не разорван. Наоборот, я нащупываю плотную припухлость, которая образовалась, видимо, после защемления в результате сильного кровоизлияния в спинной мозг.

Что теперь? На секунду я задерживаюсь взглядом на окнах. Они затемнены, неба не видно, лунный свет совсем не проникает внутрь. Все с нетерпением ожидают моего решения.

— Итак, только ущемление, оболочка не прорвана, — бормочу я еле слышно. — Также не наблюдается разрыва или прокола спинного мозга. В общем, довольно благоприятная новость. Достаточно того, что мы ликвидировали ущемление.

— Готово. Рана зашивается!

Бауэр реагирует мгновенно. Он вынимает из раны большие четырехзубые крючки, и шейные мышцы снова соединяются. Накладывается несколько крупных швов для удержания тканей, затем — более мелкие швы: нить соединяет края раны, кожа смыкается. Все проходит очень быстро.

Нас переполняет радость, уверенность, мы опьянены нашим успехом. Есть надежда, что устранение ущемления благоприятно скажется на спинном мозге и Франц выкарабкается. Санитары сияют.

Шею перевязывают, затем Франца осторожно переворачивают на спину. Его перекладывают с операционного стола на носилки, заворачивают в покрывало. Я сажусь рядом, хочу с ним заговорить, но он не отвечает! Раненый почти без сознания. Но почему? Несмотря на подачу кислорода, он по-прежнему иссиня-бледный. Воздухообмен значительно сократился.

Меня охватывает глубокий страх. Я срываю с него покрывало, освобождаю грудную клетку и вижу, что диафрагма поднимается неравномерно, движения слабые и судорожные. Генрих с Бауэром насторожились. В ужасе они приближаются к нам. Санитары прерывают свою работу и обступают носилки.

Все видят зловещие признаки: паралич, несмотря на ликвидацию ущемления, поднялся выше и затронул область четвертого шейного позвонка. Ошеломленный, я хватаю Франца за руку: неровный пульс едва прощупывается, кровяное давление резко упало. Франц находится в тяжелейшем геморрагическом шоке. Его глаза вылезают из орбит, темные зрачки расширяются, он смотрит на меня, хочет что-то сказать, но силы оставляют его, он не может произнести ни слова. Внезапно происходит остановка дыхания, Франц задыхается. Мы тотчас же начинаем делать искусственное дыхание, через носовую полость подается кислород.

Напрасно мы боремся за его жизнь. После меня искусственную вентиляцию легких проводит Генрих, затем Бауэр или кто-то из санитаров, и так по очереди, час за часом. После полуночи мы сдаемся, сердце не работает. Франц мертв. Серая тень нависла над его юным обреченным ликом.

В немом отчаянии мы обступаем носилки.

Почему Францу суждено было погибнуть, почему? Из-за чего он умер? Ведь удалось освободить спинной мозг. Неужели действительно смерть наступила от паралича спинного мозга в области шеи? Но почему, почему? Мы столкнулись с загадкой. Со стыдом я вынужден признать, что моя первая серьезная операция на фронте закончилась провалом. Моя ли в том вина? Может быть, я слишком много на себя взял? Меня терзают сомнения.

Я благодарю всех за помощь и, изможденный, в полном унынии возвращаюсь в нашу квартиру.

Значит, вот как обстоят дела на фронте. Ворочаясь на своем топчане, мучаясь от духоты и клопиных укусов, я провожу бессонную ночь. Просто не представляю, в чем причина неудачи. Тут я вспоминаю профессора Шмидта, нашего главного патологоанатома. Уж он-то поможет раскрыть эту тайну. Утром первым делом отправлюсь к нему.

Профессор Шмидт, статный седовласый человек с ясными голубыми глазами, сохранил свой независимый образ мышления и не оказался в плену у таких академических слабостей, как надменность и лесть. Именно поэтому меня тянет к нему. Он добрый друг и помощник, и с самых первых минут знакомства нас связывают общие мысли и интересы. Шмидт уже слышал о нашей операции на позвоночнике. Я в подробностях рассказываю, как печально все закончилось, и прошу его провести вскрытие, чтобы узнать истинную причину смерти.

Он приходит вовремя. Мы сгрудились вокруг препараторского стола и наблюдаем за работой профессора. Его профессионализм достоин восхищения. Он действует с привычной легкостью, тщательно проверяет все органы и под конец целиком вынимает поврежденную часть спинного мозга. Молча он осматривает препарат и показывает его нам. Комментарии излишни: по темному цвету и сильной припухлости можно без труда догадаться, что спинной мозг был сильно защемлен обломком пятого позвонка как раз на уровне пятого спинномозгового сегмента. Ткань в этом месте опухла, и образовалась гематома; из-за чего произошла блокада нервных окончаний и паралич всех четырех конечностей.

— Не можете ли вы объяснить нам, почему паралич, несмотря на удаление костного отломка, распространился выше зоны защемления спинного мозга?

— Нет, — медленно отвечает Шмидт, — пока нет.

Если сейчас он разрежет спинной мозг, тот развалится. Поэтому профессор предлагает сначала законсервировать его, а затем уже разрезать. На это уйдет восемь дней. Как же долго мне придется ждать и пребывать в неведении!

Он конечно же понимает мое нетерпение, мои тревоги и беспокойство. И, уходя, старается утешить меня:

— Не вините себя. На вашем месте я бы тоже рискнул.

— Все не так просто. Меня по-прежнему тяготит одна мысль. Дело даже не в том, допустил я ошибку или нет. Скорее вопрос стоит принципиально: должны ли мы при подобных параличах, возникших в результате повреждения спинного мозга в области шеи, с ходу отказываться от операции или все равно должны оперировать, осознавая всю опасность и риск для жизни больного?

— Я прекрасно понимаю вас, — отвечает Шмидт, — но сейчас вам нужно набраться терпения и дождаться результатов. Война, мой друг, — продолжает он с мрачным видом, — не скоро кончится.

Приходится смириться. На прощание я с благодарностью пожимаю профессору руку.

Что он сказал? Через какое-то время до меня доходит смысл его слов. «Война не скоро кончится». Никто из нас не питает иллюзий насчет продолжительности этой ужасной войны или по поводу ее исхода. Ни сейчас, ни потом, никогда — но мы молчим.

Восемь дней ожидания. Время напряженной работы. Война неустанно подбрасывает к нашим дверям свои жертвы. Наконец, заключение готово.

— Заходите, пора, — говорит профессор Шмидт.

Мы проходим в его небольшую лабораторию. Он просит ефрейтора подать ему стеклянную колбу и среди плавающих в растворе формалина органов отыскивает спинной мозг нашего парня. Затем вскрывает его.

— Глядите, вот отгадка: тяжелый случай гематомы спинного мозга.*^[3] В результате ущемления была разорвана центральная артерия спинного мозга. После чего произошло кровоизлияние в нервную ткань над вторым спинномозговым сегментом. Вы едва ли могли спасти этого человека. В трагическом исходе операции нет вашей вины, не упрекайте себя.

Я с благодарностью принимаю слова этого доброго, мудрого человека, избавившего меня от угрызений совести.

— Но что же нам теперь делать в подобных случаях, — задаю я ему вопрос, — оперировать или отказываться от операции?

— Я не хирург, — отвечает Шмидт, — но, раз вы меня спрашиваете, все-таки отвечу: «Да, я бы стал оперировать, снова и снова».

Это полностью совпадает с моими убеждениями. Я никогда не сдамся.

Примечания

2

Антибиотиков в то время еще не было. (Звездочкой здесь и дальше обозначены примечания немецкого издания.)

3

Гематома спинного мозга — кровоизлияние в спинной мозг.