Неточные совпадения
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог
не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома
не было.
Он уже
не слушал и забыл свой вопрос.
Вопросы этой девицы, бесспорно, были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение князя, который уж тем временем
слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, — видимо,
не обо мне.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень
слушали, но в разговор
не вступали.
— Выйдите из узкости вашей идеи, —
не слушал ничего Тихомиров.
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего
не говорили, а все
слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только
не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и
слушал.
— Я, собственно,
не знаком, — тотчас ответил Васин (и без малейшей той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его знаю; встречался и
слушал его.
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек?
Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы, может быть,
не знаете…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт,
послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы
не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Какой вы час во дню больше любите? — спросил он, очевидно меня
не слушая.
Пивший молодой человек почти совсем
не говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех
слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
— Это ты про Эмс.
Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты
не знаешь ровно ничего.
Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною
не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Скоро мне наскучило и ухо привыкло, так что я хоть и продолжал
слушать, но механически, а иногда и совсем забывая, что
слушаю, как вдруг произошло что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стула обеими ногами или вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдруг крик, даже и
не крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышат чужие или нет.
Но Стебельков
не отставал, возвышал речь все больше и больше и хохотал все чаще и чаще; эти люди
слушать других
не умеют.
Но он меня и
не слушал, хотя и
не сводил с меня глаз.
Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к матери, которая вся побледнела, — я
не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может быть, это даже ваша дочь.
— Мне-то
не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге.
Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни про что
не знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня
не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец,
не захочет —
не отдаст, а дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь“.
Сходила я к купцу в последний раз, расплакалась у него вволю: „Хорошо, говорит“, —
не слушает даже.
И вот прямо скажу: понять
не могу до сих пор, каким это образом тогда Оля, такая недоверчивая, с первого почти слова начала его
слушать?
И стал он объяснять, признаться,
не поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словно оживилась,
слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек, должно быть!), слышу, даже благодарит его.
Вот этот вельможа и
слушает: говорят, пятнадцать тысяч будет стоить,
не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили на серебро).
—
Послушайте, Петр Ипполитович, ведь это — вздор, это было
не так… — Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и в этом подмигивании я увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за него, что мне это ужасно понравилось, и я рассмеялся.
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал,
слушает и сердится: как это так решают и
не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то есть
не фальшиво, я
не так, а как бы это…
—
Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
Я
не слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил за руку и потащил в кабинет. Я
не сопротивлялся!
—
Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я
не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы
не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.
— Я только скрепя сердце
слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу узнать… Но я могу
не выдержать, Стебельков!
—
Не он со мной говорит; он
не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он
не хочет
слушать. Давеча кричал.
—
Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и
слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе
не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
—
Не гордитесь, одну только еще минутку!
Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, — веско сказал Стебельков, — всех, всех, вы следите?
Она была немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела
слушать, чего я никогда
не умел.
Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень
слушала и, мне казалось, интересовалась этими сведениями; но как-то всегда так случалось, что я сам сообщал их, а она никогда
не расспрашивала.
—
Послушайте… знаете, что это он ужасно метко сказал, — вскричал я, — наверно, это
не он, а вы сказали ему?
— Без десяти минут три, — спокойно произнесла она, взглянув на часы. Все время, пока я говорил о князе, она
слушала меня потупившись, с какою-то хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я так хвалю его. Лиза
слушала, наклонив голову над работой, и давно уже
не ввязывалась в разговор.
— Я очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь.
Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать
не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
— Приду, приду, как обещал.
Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба
не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Она сначала было
слушала с своей ровной, терпеливой улыбкой, никогда
не покидавшей ее лица, но мало-помалу удивление, а потом даже испуг мелькнули в ее пристальном взгляде.
—
Послушайте, я, ей-Богу, стену
не буду ломать.
— Да; я очень любила его
слушать, я стала с ним под конец вполне… слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и
не поверил!
— Мне… вас… простить!
Послушайте, Катерина Николаевна, и
не рассердитесь! правда, что вы выходите замуж?
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился,
не мог. Он ужасно
слушал.
— Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы стремимся и в чем тут остроумие? — громко прокричал поручик. — Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение… если, наконец, вам надо его унижение… Черт возьми, да
не в гостиной же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно…
Но я
не слушал, я ставил зря и уже
не на zero. Я поставил целую пачку радужных на восемнадцать первых.
Потому что мы —
не дворяне, а он — князь и делает там свою карьеру; он нас, честных-то людей, и
слушать не станет.
—
Послушайте, вы так насмешливо говорите… Я почти
не могу поверить. Да и как она могла предложить? что она сказала?
—
Слушайте, — вскричал я вдруг, — тут нечего разговаривать; у вас один-единственный путь спасения; идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите у него десять тысяч, попросите,
не открывая ничего, призовите потом этих двух мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки… и дело с концом! Все дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и доверьтесь жизни!
Тут они меня схватили и удержали: один слуга набросил на меня шубу, другой подал шляпу, и — я уж
не помню, что они тут говорили; они что-то говорили, а я стоял и их
слушал, ничего
не понимая.
«Он
не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и
слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально,
не останавливаясь на ней нисколько.