Неточные совпадения
Маленькие дети его
были не при нем, по обыкновению, а у родственников; так он всю жизнь поступал с своими детьми, с законными и незаконными.
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и
был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий
малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Странно, мне, между прочим, понравилось в его письмеце (одна
маленькая страничка
малого формата), что он ни слова не упомянул об университете, не просил меня переменить решение, не укорял, что не хочу учиться, — словом, не выставлял никаких родительских финтифлюшек в этом роде, как это бывает по обыкновению, а между тем это-то и
было худо с его стороны в том смысле, что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
«Посмотрю, что
будет, — рассуждал я, — во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может
быть, на самое
малое.
Это
была сухенькая,
маленькая фигурка, с птичьим востреньким носиком и птичьими вострыми глазками.
Свое семейство у него
было малое; он
был вдовцом уже двадцать лет и имел лишь единственную дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно боялся.
Для всех это
был только
маленький, глупенький аукцион, а для меня — то первое бревно того корабля, на котором Колумб поехал открывать Америку.
Налево
была другая комната, но двери в нее
были притворены, хотя и отпирались поминутно на
маленькую щелку, в которую, видно
было, кто-то выглядывал — должно
быть, из многочисленного семейства госпожи Лебрехт, которой, естественно, в это время
было очень стыдно.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это
была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги
малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы
были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;
были стишки...
Дергачев жил в
маленьком флигеле, на дворе деревянного дома одной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего
было чистых три комнаты. Во всех четырех окнах
были спущены шторы. Это
был техник и имел в Петербурге занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место в губернии и что он уже отправляется.
Он жил в
маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в настоящую минуту, только что воротившись,
был даже и без прислуги.
Утверждали тоже, что Версилов не только сам желал, но даже и настаивал на браке с девушкой и что соглашение этих двух неоднородных существ, старого с
малым,
было обоюдное.
И к чему я влюбился в него, раз навсегда, в ту
маленькую минутку, как увидел его когда-то,
бывши ребенком?
Мне встретился
маленький мальчик, такой
маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась
было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не
было: это
были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании уже в совершенно другой форме, но с целью стать Ротшильдом, — потребуется не
меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Наконец все кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может
быть только лет шестнадцати или еще
меньше, очень чисто и скромно одетой, может
быть живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери, бедной вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность.
Может
быть, тут и заплакала бы, но произошло другое: размахнулась и своею
маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину, которой ловче, может
быть, никогда не
было дано.
Версиловского
было очень немного, разве тонкость стана, не
малый рост и что-то такое прелестное в походке.
Это
был очень
маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, — человек глубоко необразованный.
Эти две комнаты
были точь-в-точь две канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другой
меньше, в третьем этаже и окнами на двор.
— Документ
есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая встреча — ce petit espion, [Этот
маленький шпион (франц.).] которого он князю навязал.
— Если он прав, то я
буду виноват, вот и все, а вас я не
меньше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов
был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Vous dormirez comme un petit roi. [Вы
будете спать, как
маленький король (франц.).]
И все-то она у меня такая
была, во всю жизнь, даже
маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на нее.
Я же, верьте чести моей, если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив,
были бы всем обеспечены, — то прямо бы к вам пришел за
малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»…
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с
маленьким даже уродством, да пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Главное, мне странно
было, что он не только не улыбнулся, но даже самого
маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.
Вот этот вельможа и слушает: говорят, пятнадцать тысяч
будет стоить, не
меньше, и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили на серебро).
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману
было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом, как
маленькому: «Надо веровать в Бога, мой милый».
Такая идея
была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь, отправляясь к нему,
был даже в
маленьком волнении.
Но в эту минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавесью, в так называемом «фонаре», то
есть в круглой
маленькой комнатке из окон. Не успел я опомниться, как услышал знакомый голос, звон шпор и угадал знакомую походку.
Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так
было это приятно, — знаете… ну уж пусть
будет так однажды, один
маленький разочек!
Привел он меня в
маленький трактир на канаве, внизу. Публики
было мало. Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись в углу.
Прогнать служанку
было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по моей
маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь не глядеть на Лизу.
Я не мог не знать, я — не
маленький; я знал, но мне
было весело, и я помог подлецам каторжникам… и помог за деньги!
В кармане со мной
были восковые спички в
маленькой серебряной спичечнице.
Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти, травка Божия, птичка
поет —
пой, птичка Божия, ребеночек у женщины на руках пискнул — Господь с тобой,
маленький человечек, расти на счастье, младенчик!
Тем не менее в доме от нее начался
было чуть не
маленький ад.
Все эти
маленькие подробности, может
быть, и не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного, но которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это — редкость в моих воспоминаниях.
И вот на памяти людской еще не
было в тех местах, чтобы такой
малый робеночек на свою жизнь посягнул!
«А иже аще соблазнит единого
малых сих верующих в мя, уне
есть ему, да обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей» (Матф. 18, 6).
Он
был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него подтвердительного слова. Повторяю, все это
было так неожиданно, что я сидел без движения. Версилов
был взволнован даже не
меньше его: он молча подошел к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к Макару Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
Тот, кто крикнул «атанде»,
был малый очень высокого роста, вершков десяти, не
меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый, с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то комически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном лице.
Он
был одет очень скверно: в старую шинель на вате, с вылезшим
маленьким енотовым воротником, и не по росту короткую — очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове.
Это
был человечек с одной из тех глупо-деловых наружностей, которых тип я так ненавижу чуть ли не с моего детства; лет сорока пяти, среднего роста, с проседью, с выбритым до гадости лицом и с
маленькими правильными седенькими подстриженными бакенбардами, в виде двух колбасок, по обеим щекам чрезвычайно плоского и злого лица.
Вдруг
маленький поляк произнес имя депутата Мадье де Монжо, но, по привычке очень многих поляков, выговорил его по-польски, то
есть с ударением на предпоследнем слоге, и вышло не Мадье де Монжо, а Мадье де Монжо.
— Это — шуты, пане, это — шуты! — презрительно повторял
маленький поляк, весь красный, как морковь, от негодования. — Скоро нельзя
будет приходить! — В зале тоже зашевелились, тоже раздавался ропот, но больше смех.
— Ты еще
маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас
была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это
было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Это
был маленький немецкий городок.
Был уже полный вечер; в окно моей
маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом.