Глава 2
Путь из столовой в учебный корпус «В», где занимались ораторским искусством, проходил через школьный парк. Только что окончился урок столового этикета — сегодня мы отрабатывали «официальный обед в присутствии особ королевской крови и послов Орынского ханства». Обед как обед, только использование ножа за столом орынцы считают оскорблением. И застольная беседа не должна касаться ратных подвигов, поединков и любых других тем, связанных с оружием или кровопролитием. И, конечно, никаких мясных блюд. Только «чистая пища». Забавные обычаи в воинственном Орынском ханстве.
Впрочем, что мне до орынцев? Своих проблем хватало. Сегодняшний ночной кошмар обернулся болью — голова раскалывалась, а тело ломало и скручивало. Такие приступы случались уже несколько раз за те восемь месяцев, которые я провел дома. Именно во время приступа я в первый раз попытался вскрыть вены — казалось, лучше смерть, чем боль. Боль, вопли демоницы во сне и ледяной голос отца наяву…
А потом я привык. Ко всему можно привыкнуть, даже к боли. Теперь меня заботило другое: не показать своей слабости окружающим. Это и в самом деле унижение — дать понять врагам, что мне плохо.
Хотя в последние день-два в моих отношениях с одноклассниками наметилась перемена. Словесные поединки с Нерином заканчивались в мою пользу: мне удавалось вывести его из себя, а ему меня — нет. Я видел, что его авторитет в классе начинает падать. Мои успехи в учебе были выше всяких похвал. И я уже не раз ловил на себе любопытные взгляды. Эти взгляды словно говорили: «Неужели старый Королевский Советник выбрал именно его? Надо присмотреться… Не стоит портить отношения с будущим Первым в Роду Натаналей…» Их размышления были понятны мне, словно они говорили вслух. Сейчас все решали, на кого сделать ставку: на меня или на кого-то из моих кузенов. Любая ошибка могла быть фатальной. Мерзко все это. Но что делать, если они способны выбирать себе друзей, только руководствуясь собственной выгодой?
«Тебе нужны фальшивые друзья?» — спросил я сам себя.
И ответил честно:
«Да. Пусть фальшивые. Но друзья. Может, только таких друзей и достоин тот, кто предал настоящую дружбу».
«Ты хотел спасти его, Рена… Разве это предательство?»
«Тогда почему я ничего не смог сказать ему о Клятве Повиновения? Почему соврал? Не хотел, чтобы он меня жалел? Боялся, как бы он не наделал глупостей? Или оттого, что знал, что он скажет?».
Для Рена не существовало полутонов. Дружба — это быть вместе. Сражаться до последнего. Побеждать вместе. Умирать вместе. А жертвовать собой, чтобы спасти друга — это предательство. Именно так он сказал после того случая в лесу, едва я пришел в себя от пережитого ужаса… Тогда все обошлось. Мы сумели победить — вместе. Правда, я так и не помню, как все случилось. Более того — и вспоминать не хочу.
— Эй, Глистик, ты написал мой доклад?
— Я… я…
Чужие голоса привели меня в чувство. Медленно, стараясь не совершать резких движений гудящей головой, я повернулся.
Возле дерева стояли четверо. Не из нашего класса — скорее всего, второкурсники. Мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати.
— Чего якаешь? Написал или нет? — говоривший был невысокого роста, коренастый, похожий на петуха-крикуна, каких на ярмарках на потеху публике драться выставляют. Его лицо показалось мне знакомым.
— Я почти закончил… Еще один день… Пожалуйста! — прижавшийся к стволу каштана парень был чуть выше своего мучителя и сложение имел крепкое, но… Видел я таких. Мальчишки на улицах называли подобных типов «соплюшка». Здесь, значит — «глистик». Суть не меняется. Это люди, у которых на груди словно табличка висит: «Ударь меня больнее». Слабаки. Вечные жертвы. Жалкое зрелище.
— Разве я не говорил, что работа мне нужна сегодня? Хочешь, чтобы было так же, как в прошлый раз?
— Нет… Пожалуйста…
Коренастый мальчишка не дослушал, ударил провинившегося «глистика» по лицу. Тот не сделал даже попытки защититься.
Мерзко. Мерзко! Мерзко!!! Мои руки сжались в кулаки. Не знаю, кто мне был больше противен — мучитель или тот, кто позволял себя мучить. Ну их за Врата. Пусть разбираются. Не мое дело. Заступаться за отверженного в тот момент, когда сам только-только начинаешь подниматься со дна — глупость неимоверная. А этот дурачок сам виноват.
И все же… Рен бы не стал рассуждать, кто прав, кто виноват — для него это не имело значения. Рен бы ни на секунду не задумался о последствиях — этим всегда приходилось заниматься мне. Он делал то, что считал правильным. А происходящее под каштанами — неправильно. Значит…
— Проси прощения, Глистик, по-хорошему проси! Тогда, может, и простим тебя… Да, господа?
Крепыш повернул голову, чтобы взглянуть на своих товарищей и встретился взглядом со мной. Удивился.
— Вы что-то здесь забыли, господин малявка?
— У вас есть претензии к моему другу, господа? — поинтересовался я спокойно.
— Ха! Глистик, ну и дружка ты себе завел! Это вообще кто, мальчик или девочка? — хохотнул приятель коренастого.
— А я его знаю, — сказал другой парень, высокий и нескладный. — Это тот самый Натаналь, про которого слухи ходят… Паршивая овца в благородном семействе.
— Ага! Тот самый! Это ты, что ли, на улицах милостыню просил? Бродяжка…
— В данный момент это не имеет значения, — ответил я, стараясь, чтоб мой голос звучал ровно. — Я задал вопрос: у вас есть претензии к моему другу? Если нет — то мы с ним пойдем.
Троица парней загоготала. А Глистик еще сильнее вжался в ствол дерева, глядя на меня со страхом и надеждой. Страха было больше, и это взбесило меня сильнее, чем насмешки.
Я подошел и взял его за руку.
— Пошли отсюда.
Он взглянул на меня, потом на своих мучителей, дернулся, остановился. Ох, как мне самому захотелось его треснуть!
— Никуда он с тобой не пойдет, малявка, — крепыш перестал смеяться, смотрел на меня серьезно. — Ты ведь не собираешься бросить своих приятелей, Глистик? Конечно же, нет… Потому что знаешь: иначе с тобой произойдет много плохих вещей. Ты же моя собственность, да, Глистик? Ну-ка скажи это. Давай. Скажи: «Я твой раб»…
Это стало последней каплей.
Настоящее искусство — уничтожить человека словами. Как это принято в семье Натаналей. Но я не хотел говорить. Я хотел драться.
Я ударил. Без предупреждения. Без замаха. Короткий удар в подреберье, а потом, когда он согнулся — в основание шеи. Таким ударам не учат благородные сьё-рукопашники на домашних тренировочных площадках. Таким ударам учит Кириг-кровопийца, прошедший все каторги королевства от Шуу-Бей до Рудников Смерти.
Боль в голове прошла, словно лечебный энерго-эксплантат вложили. Двое дружков крепыша бросились на меня, но это не имело значения. Тепло. Я чувствовал тепло.
«Бей… Убей… Боль… Страх… Тепло… Дай мне это тепло. Не можешь другое — дай это. Дай. Хочу. Разорви… Боль — тоже наслаждение. Дай им боль. Убей! Тебе нравилось…».
— Заткнись, тварь! — закричал я, вцепившись руками в голову, пытаясь вырвать вновь навалившуюся боль.
И пропустил удар. Хороший удар. Крепкий. Спасибо тебе, враг… Боль от удара привела меня в чувство. И драка снова стала дракой — обычной, подобной многим другим дракам. Без голосов в голове. Без желания убивать. И это было хорошо — забыть обо всем и драться. Как обычно.
Впрочем, хорошей драки не получилось. Двое прихвостней коренастого даже на роль статистов не сгодились — когда я пришел в себя от удара, то все, что от них осталось — это мелькающие между деревьев спины, да крики о том, что надо «позвать школьного целителя, чтобы успокоил этого бешеного». И чего они так испугались? Я и ударить-то толком успел… Или успел? Не помню… Все равно — трусы.
Коренастый драться умел. И, пожалуй, любил. Наверное, один из лучших янотан-бойцов в своем классе. Но я совсем не собирался драться по принятым в янотан-бое правилам. Потому что ариши-борьба, которой я хорошо успел обучиться на улицах, правил не признает. В переводе с орынского «ариши» значит «подлый бой». А сейчас я был достаточно зол, чтоб драться так подло, как только можно. И еще подлее.
Все закончилось достаточно быстро: он лежал под деревом, держась за живот, сплевывал кровь, а я стоял над ним.
— Ну, ты и дикий, — выдохнул он, и мне показалось, что в этих словах не только презрение, а еще и что-то другое, похожее на уважение.
— Дикий? Разве? — я усмехнулся. — Ты еще плохо знаешь, насколько диким я могу быть. Но если у моего приятеля, — я кивнул в сторону все так же застывшего возле дерева Глистика, — будут неприятности из-за тебя — узнаешь. Тогда я буду говорить с тобой не так, как сейчас. Не как бродяжка Нель, а как будущий глава рода Натаналей. Понял, маркиз зу Триннелин, сын Старшего Дворцового Распорядителя? Мой дед хорошо отзывается о твоем отце. Пока хорошо. Но… Я, на месте членов вашей семьи, не стал бы искать себе врагов…
Я ударил наугад — несколько случайных воспоминаний, сопоставлений, знание общих тенденций дворцовых интриг: место распорядителя всегда было должностью шаткой. Но по тому, как побледнел мой противник, какой злостью вспыхнули его глаза, я понял, что поразил цель.
— Счастливо оставаться, сударь. Помните, о чем я вам сказал, — я повернулся ко все еще стоящему столбом Глистику. — Идем…
Я так и не знал его имени, поэтому взял за руку и повел подальше от побежденного и озлобленного маркиза. А то еще, несмотря на мое предупреждение, отыграется на бедолаге за все.
Глистик пошел за мной покорно и продолжал идти даже после того, как я отпустил его руку.
Так мы добрались до фонтана, в центре которого сама Великая Марра лила воду благоденствия из рога изобилия. Я сел на край, подставил саднящие пальцы под прохладные струи. На душе было неспокойно. Что я только что сделал? Спас человека? Ха и еще раз ха! Для этого человека подобные ситуации привычны. Может, порой ему приходилось и туго, но ведь рабская жизнь — то, что он сам себе выбрал. А я своим эгоистичным вмешательством лишь создал ему проблемы. Вот и все. Надо быть честным: я дрался не из-за него. Я дрался из-за Рена. Потому что он полез бы в драку на моем месте. Но он начал и закончил бы ее по-другому. Не так, как я. Я сунулся в драку, презирая Глистика. А Рен сделал бы то же самое из уважения к нему. И Рен знал бы, что можно сказать сейчас… Нет. Не «знал бы», он бы просто сказал. Не думая. Но это были бы те слова, которые могли разрядить обстановку. А я просто сидел и молчал, как дурак.
— У тебя кровь на лице, — Глистик первым нарушил молчание.
Я провел рукой по скуле. Ага, кровь. Такая ерунда. Я зачерпнул воду из фонтана, умылся. Снова молчание. На урок, что ли, пойти? Так еще пятнадцать минут большого перерыва. Лучше уж здесь посидеть, чем в классе среди ледяного молчания. Этот парень хоть живым кажется: стоит, мнется, вздыхает по-человечески…
— Я не представился. Ирго Олиен Кри-Трассет…
Кри-Трассет… Я вспомнил заученный наизусть должностной дворцовый перечень.
— Твой отец — один из младших дворцовых распорядителей? Ясно… Папаша под началом маркиза зу Триннелина служит, а сынок перед маленьким маркизиком выслуживается… Начинаем карьеру со школьной скамьи, да?
Ну, давай же, скажи что-нибудь! Возражай, злись…
— Ты меня презираешь? — спросил он вдруг тихо, но с едва сдерживаемым отчаянием. — Ну и презирай! Я сам себя презираю! Но тебе не понять… Ты — Натаналь! У тебя от рождения статус чуть ли не выше королевского! И что бы ты ни делал, как бы ты себя ни вел — ты все равно будешь Натаналем! Ты не понимаешь, что это такое — постоянно заботиться о своем положении, по миллиметру продвигаться вверх! Унижаться, выслуживаться… Мой отец начинал простым слугой во дворце, сумел выдвинуться… Но ты не знаешь, какой ценой… Не знаешь, чего мне стоило попасть в эту школу…
— Не знаю, — прервал я его, пока он не разрыдался, а он был близок к этому. Чего-чего, а быть свидетелем такого его унижения мне совсем не хотелось. — Я действительно этого не знаю. Но я знаю кое-что другое… Мой прадед даже не был дворянином. Он торговал сукном в Порт-Геридоне. И мой дед, всесильный Королевский Советник, не в Марре учился. Три класса публичной школы — вот и все его образование. Путь от мелкого лавочника до регента при несовершеннолетнем короле не менее тернист, чем от лакея до младшего дворцового распорядителя, тебе не кажется? И хотя потом он получил титул от самой королевы Онеллы, женился на принцессе крови, он все равно лишь выскочка. И я считаю своим предком не только короля Киора Великого, но и простолюдина-суконщика из Порт-Геридона. Я никогда не забуду, откуда на самом деле ведет начало наш род. И ту цену, которую дед заплатил за свое возвышение, буду помнить. Потому что вся наша семья до сих пор расплачивается… И я тоже.
Я совсем не хотел говорить обо всем этом, но так получилось. Впрочем, все к лучшему: во всяком случае, во время моей речи Глистик успокоился… Глистик? Нет. Ирго.
— Я не знал, — произнес он, опускаясь рядом со мной на край фонтана. Я только плечами пожал. О прошлом Старика мало кто знает — не принято это, говорить о низком происхождении Королевского Советника. Мы снова помолчали.
— Послушай… — Ирго опять заговорил первым. — Почему ты вмешался?
— Не знаю, — сказал я почти зло. — Вмешался, и все. Наверное, не надо было. Я только хуже сделал, да?
— Нет! — ответил он резко. — Я давно хотел прекратить это! Но… Я не мог… сам… Я жалок, да?
— Ага, — ответил я честно. — Но, знаешь, наверное, не все могут быть победителями. Есть сильные, есть слабые. Ну и что? Это не имеет значения… — я поднялся. — Пойду я. Урок сейчас начнется.
— Подожди! — он тоже поднялся. Выше меня на целую голову и старше на три года. И при этом он смотрел на меня «снизу вверх»… Мне не по себе стало от такого взгляда. — Ты тогда назвал меня «другом»… Это просто так, да?
«Тудум», — сказало сердце. Но я лишь усмехнулся.
— А ты хотел бы дружить с изгоем? С бродяжкой и нищим? С тем, кто находится в своей семье на положении раба?
— Да, — он смотрел прямо на меня.
«Это потому, что я Натаналь?» — хотел спросить я. Но не спросил. И не потому, что такой вопрос можно посчитать оскорблением. А потому, что я не хотел знать ответа. Даже если и так — какая разница?
— Ну, значит, мы друзья, — я улыбнулся. — Увидимся!
Его лицо прояснилось, и я почувствовал тепло. Настоящее тепло — первый раз за восемь месяцев.
* * *
— Нель, а это правда, что ты милостыню просил? — смущаясь, спросил Ирго.
Мы сидели рядом возле фонтана Марры. Мы не договаривались встретиться здесь, просто я решил придти сюда во время большого перерыва. Он, видимо, тоже. Приветствие, несколько дежурных фраз, а потом — вот такой вопрос…
— Правда, — ответил я беззаботно. И это смутило его еще больше.
— Прости, я не хотел тебя обидеть… Но никак в голове не укладывалось…
— Да я и не обиделся. Хорошо, что ты прямо спросил… Остальные только таращатся на меня, как на чудо завратное, от нездорового любопытства чуть не трясутся, сплетни перешептывают… А что тут такого? Ну, просил… И на ярмарках выступал, народ песнями и фокусами потешал… И работал в поле за миску похлебки… И уголь на баржи грузил… И рыбу потрошил… Ну и что?
— Это же… Это же, наверное, такое унижение… — Ирго покраснел, как рак во время варки. Он был таким забавным, что я не выдержал и рассмеялся.
— Унижение — это быть вынужденным вести себя любезно с тем, кого ненавидишь. А милостыню просить — это что-то среднее между игрой и искусством. Думаешь, это так просто? Или ты считаешь, что если встанешь на улице с протянутым картузом и заладишь: «Подайте, люди добрые, сиротке на пропитание», так тебе сразу золотых монет навалят? Как бы нет так — только пинка хорошего заработаешь. Для того чтобы заставить человека с деньгами расстаться, нужно быть хитрым, умным и обаятельным. Это даже интересно — суметь переиграть другого человека, заставить его сделать то, что тебе нужно. Почти то же самое, чем вы все тут каждый день занимаетесь. Только интереснее.
Ирго смотрел на меня ошарашенно, а потом вдруг улыбнулся.
— Ты странный. Еще более странный, чем о тебе говорят.
— А что, много говорят? — я усмехнулся.
— Спрашиваешь! Вся школа как улей гудит. Твое положение очень двусмысленное: с одной стороны — Натаналь, внук самого регента, почти принц. С другой — все знали, чем ты занимался, да и кузены твои тебя ненавидят… Никто понять не может, как к тебе относиться. Либо заискивать, либо бойкот объявить…
— Бедняги! — я снова засмеялся. — Какая дилемма! Могу только посочувствовать.
Мне и в самом деле стало весело. Еще вчера мысли о происходящем вокруг меня вызывали злость. А сегодня было легко и спокойно. Потому что впервые за восемь месяцев я мог сидеть и болтать с другим человеком. Как с другом. Все проблемы казались мелкими и смешными.
Ирго головой покачал.
— Нет, в самом деле — странный.
— Это вы все странные. Вот ты, например… Неужели тебе никогда не хотелось по роже маркизику съездить?
Ирго наклонил голову — так, что челка почти закрыла лицо. Зря я, наверное, об этом заговорил… Или не зря? Просто я хочу понять его. Понять человека, который захотел быть моим другом.
— Дело не в том, хотел или нет. Это невозможно… — сказал он, наконец.
— Очень даже возможно. Я же вчера…
— Ты — это ты! — оборвал он меня резко. — Неужели не понимаешь? Кто я, и кто он! Если бы мы были взрослыми, я и на дуэль его вызвать не мог бы! То есть он такой вызов проигнорировал бы — не стал руки пачкать… Его статус выше моего!
— Ударь меня, — я поднялся и посмотрел на него в упор.
— О чем ты?
— Мой статус еще выше. И что? В драке это не важно. Хочешь убедиться? Давай! Или тебе нравится, когда тебя унижают? Может, ты сам все начал? Бегал за господином Тринеллином, прислуживал ему, когда он даже не просил, сам к нему в рабы записался ради будущей карьеры? Не так ли все было, Глистик?
Он ударил — вполне себе ощутимо. Классический такой выпад, как мастера янотан-боя на уроках учат. Неплохо для начала. А я его жалеть не стал. Хотел я его еще вчера треснуть? Хотел. Вот и пусть получит. Заслужил он. И за свой затравленный взгляд, и за нытье про статус, и за то, что позволял себя Глистиком называть. Пусть разозлится по-человечески!
И Ирго разозлился! Слава Яно-Воину, не совсем его затюкали. После удара в живот он взвыл и, забыв все заученные позиции и приемы, начал молотить кулаками, куда попало… Попало — в нос. Бо-о-ольно! Прямо искры из глаз посыпались!
— Нель! Прости… Твое лицо… — он остановился, посмотрел на меня чуть ли не с ужасом.
— Все хорошо, — я прижал руку к кровоточащему носу. Наверное, все же стоило увернуться… Ну да ладно, пускай.
— У тебя кровь…
— А то я не знаю! Проклятье! Хорошо бьешь. Видишь — можешь, если захочешь. И статус тут совсем ни при чем.
— Перестань! Надо что-то делать… Может, школьного целителя позвать?
— Может, сразу еще и школьного инквизитора? Я же сказал: все хорошо.
И я, задержав дыхание, сунул голову прямо в фонтан. Бр-р-р. Холод. Но иногда и холод может быть приятным. Я вспомнил, как раньше, поздней осенью или ранней весной, мы с Реном с визгом ныряли в ледяную речку, соревнуясь, кто дольше сможет продержаться под водой, а потом скакали по берегу у костра, как соллийские дикари, пытаясь согреться. Никогда это не повторится… Никогда… Так горько от этого…
Посторонняя сила рванула меня вверх.
— Ты что делаешь?! — Ирго держал меня за плечи и смотрел безумным взглядом. — Утопиться вздумал?
— Ага. Внук Королевского Советника утонул в школьном фонтане… Ты больший бред слышал? — я рассмеялся, отряхивая воду с волос «собачьим способом», так что брызги во все стороны посыпались.
Ирго вздохнул.
— Как ты на урок пойдешь? В таком виде…
— А что такого? Отец приказал мне не пропускать занятий. Но он ничего не говорил про то, что мой внешний вид должен быть безупречным. И про то, что опаздывать нельзя, тоже не говорил. Потому это не имеет значения.
В первый раз я косвенно упомянул Клеймо Повиновения. И Ирго это понял, и смутился, словно я заговорил о чем-то непристойном. Ну конечно, о таких вещах не принято говорить, хотя они могут щекотать воображение. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Именно так Ирго и поступил.
— Все-таки ты ненормальный, — подвел итог он.
— Передумал со мной дружить?
— Нет. Это я боюсь, что ты передумаешь. Или все шуткой окажется, — он покраснел и отвернулся. — Сам посуди: кто ты, и кто я…
— Вот только не надо опять про статус, — сказал я, насупившись. — Я же говорил: это не важно. Мой лучший друг вообще простолюдин.
«Бывший лучший друг», — мелькнуло в голове, и стало больно. Друг, которого я предал.
— Я не про статус. Но… Ты же видел, какой я… Жалкий… И сегодня… Ты же верно угадал: не Тринеллин начал меня унижать, я сам стал перед ним пресмыкаться. Хотел, как лучше… Такой, как я, не достоин уважения. Тогда почему?! От безысходности? Потому что все остальные тебя игнорируют?
А он оказался проницательнее, чем я думал, этот мой новый друг. И гораздо честнее меня.
— Может быть, и от безысходности. Ну и что? А может, потому что ты здесь единственный живой человек. Да и какая разница? Я же не спрашиваю тебя, почему ты решил со мной подружиться, — сказал я. И прикусил язык. Но было уже поздно.
Ирго смотрел на меня, и я знал: он прекрасно понял, что я имел в виду. А потом он отвернулся и сказал, обращаясь к статуе Марры.
— Вчера я рассказал отцу о том, что познакомился с тобой. Он обрадовался. Каким бы ты ни был — ты Натаналь. «Будь с ним любезным, — сказал он мне. — Дружба с Натаналем — это шанс для нашей семьи. Он может помочь твоей карьере». А я… Мне еще никогда не было так противно, как после этих слов. Потому что я сам об этом же думал. Но… Это не главная причина! А теперь презирай меня, сколько хочешь.
Я вздохнул, коснулся рукой его плеча.
— Хватит уже, ладно? Я презираю только одного человека — моего отца. Ну, может еще и дядьев с кузенами. И все. А ты — вообще лучший человек, которого я видел за последние восемь месяцев.
— А дедушку ты тоже презираешь? — спросил он, с дрогнувшей нервной усмешкой в голосе, все так же не поворачиваясь.
— Нет, деда я ненавижу. Но уважаю. Старик — это сила. Он знает, чего хочет и всегда идет прямо к цели, ни с кем не считаясь, ни на кого не оглядываясь. Всегда играет только по своим правилам. А остальные перед ним на цыпочках ходят, слово вставить боятся. Это по-настоящему противно. Мой отец держит в руках всю внешнюю торговлю, один дядя маршальским жезлом размахивает, второй — казной ворочает, третий… А впрочем, чего говорить, ты и так знаешь… Знатные господа все, казалось бы… А на самом деле — марионетки в руках дедушки. Горло друг другу готовы перегрызть за его подачку. Хоть и рассуждают целыми днями про величие нашей семьи. Как мне все это надоело!
— И ты поэтому сбежал? — Ирго, наконец, повернул ко мне свое покрасневшее лицо.
— Не знаю… Нет, наверное. Я о таких вещах еще не думал… Я же совсем маленьким был.
— Тогда почему?
Эх, хороший вопрос…
И в самом деле, почему я сбежал? И как жил до того, как сбежал? Как все объяснить, если я и сам до сих пор не понимаю?
Натаналь всегда должен быть первым — это я усвоил раньше, чем начал ходить и говорить. Первым в музыке и танцах, первым в фехтовании и верховой езде, первым в беседах и науках… Вместо детских игр и веселья — постоянные занятия. Вместо сказок — чтение книг по праву и изучение основ законодательства (то, что я должен буду занять должность Королевского Прокурора, решили еще до моего рождения). Впрочем, игры тоже были, и учитель для них специальный имелся. В семье Натаналей поощрялись игры-соревнования, два раза в год проводились семейные турниры, где я, мои братья и кузены пытались продемонстрировать свое превосходство во всем. Учиться побеждать — вот главное.
Так я и жил до восьми лет. Может, и счастлив был бы. Если бы не ночные кошмары. Если бы не постоянный холод, от которого нет спасения… Впрочем, возможность получить немного тепла имелась — нужно побеждать. Быть первым. Быть лучшим. И тогда отец мог похлопать меня по плечу и сказать: «Молодец». И старший брат Норг мог растрепать мои волосы и улыбнуться. Но это были такие крохи! А я жил ради этих крох.
О том, что может быть по-другому, к семи-восьми годам я начинал догадываться. Из случайно услышанных разговоров прислуги, из «никчемных» рыцарских романов, из которых мне удавалось прочитать тайком страницу-другую, из баллад, которые менестрели исполняли во время праздников…
А потом была поездка в Порт-Геридон. Дед взял меня и моих братьев — Ниора и Норга — на празднование сорокалетия окончания Орынской войны. В первый раз я покинул поместье. И первый раз увидел море. Нет, два моря — море воды и море людей. На первом плясали солнечные блики, и ветер наполнял тугие паруса фрегатов и баркентин. Второе шумело и гоготало, пестрело тысячами красочных нарядов. С небывалым удивлением я смотрел, как безудержно могут веселиться люди, как они смеются, танцуют, обнимают друг друга… Это был короткий миг, а потом карета въехала в Форт, где проводились скучные официальные торжества. Но тогда я не слушал поздравительных речей, а пытался понять и осмыслить только что сделанное открытие: бывает по-другому!
Наступила осень. Мне почти исполнилось девять — значит, пришло время для поступления в младшую ступень школы Марры.
Усаживаясь в карету, чтобы ехать на первый в жизни школьный урок, я и понятия не имел о том, что через несколько часов сбегу. Я даже не думал об этом, пока из окна не увидел группу ребят, спешивших на занятия в публичную городскую школу. Три девчонки-подружки о чем-то переговаривались, постоянно прыская со смеху. Мальчик и девочка чуть постарше шли, взявшись за руки. К ним подбежал другой мальчишка, дернул девочку за косу, получил легкого тумака, после чего все трое со смехом понеслись друг за дружкой по мощеной дороге. И я почувствовал тепло, оно меня словно огнем обожгло. Но это было чужое тепло.
На урок я не пошел. В суматохе распределения первогодок по классам я улизнул на задний двор, перелез через забор и отправился, куда глаза глядят.
У меня не было никаких планов, никаких мыслей о том, что будет дальше. Я знал только одно: я не хочу возвращаться.
«Прелесть» уличных скитаний я понял первой же ночью, когда, голодный и продрогший, устроился ночевать под рыночным прилавком. А «всю полноту жизни» ощутил на следующий день, когда, едва не завывая от голода, пытался утащить булку с пекарского лотка. Били меня, как я понял потом, после многих побоев, не сильно: разбили лицо о брусчатку площади, пнули несколько раз в живот и отпустили с миром. В этом был один плюс: от боли мне есть расхотелось. Тогда я думал, что умру. И был готов умереть — умереть, но не вернуться домой.
Не знаю, как все могло бы повернуться дальше… Может быть, убедившись, что на улицах, как и в поместье Натаналей, царит бесконечный холод, я признал бы правоту отца и вернулся. Но мне повезло — я встретил Рена. И понял, что такое настоящее тепло.
Дальнейшая жизнь не была похожа на сказку: и голодать приходилось, и замерзать, терпеть побои и унижения, выполнять тяжелую работу, драться жестоко и беспощадно. Но я все равно был счастлив. Потому что больше не был один. И не имело значения, насколько тяжела жизнь. Главное — рядом был Рен. Был…
— Не знаю, — еще раз повторил я. — Сбежал, и все. Думаешь, так много радости — быть Натаналем?
— А что, много радости, в том, чтобы бродяжничать? — спросил Ирго неожиданно серьезно.
— Нет, не много… Если бы я один был, вообще никакой… Но я же был не один.
— Это ты про своего друга-простолюдина?
— Да. Его зовут Рен, мы бродяжничали вместе два с лишним года. Он стал для меня семьей — больше, чем семьей… Но дело не только в нем. Разные встречи в дороге случались. От некоторых людей ноги уносить приходилось. С другими из одного котелка хлебали. А иногда и то, и другое вместе — вначале ноги уносишь, а потом хлеб-соль делишь. Или, что хуже, — вначале хлеб-соль делишь, а потом не знаешь, как ноги унести… По-всякому бывало. Но, знаешь, иногда такие люди встречались замечательные. Гадов всяких я и не помню. Что там — затрещину получишь, убежишь да забудешь. А те, с кем сдружился, навсегда в памяти остаются. И кажется — вокруг только хорошие люди и были.
Я говорил, но смотрел не на Ирго, а на струи воды. И видел родные до боли лица…
Вот дядюшка Реффен — гоняет нас метлой из господского сада, чтобы яблоки не воровали. А потом сам же нас этими яблоками угощает, да про свою молодость рассказывает: про битву при Корранте, про осаду Порт-Геридона и поход на Онский полуостров…
Вот дочка его, Лизетт, пытается из нас с Реном «людей сделать» — умывает, причесывает, одежду поправляет да ссадины смазывает. Я ворчал недовольно, а сам от тихого счастья млел.
А вот провинциальный дворянчик зу Гро-Кременс. Вначале Рен у него кошелек случайно стянул, потом он за нами по всей столице гонялся. А потом мы уже втроем от стражи спасались. Настоящее приключение получилось. Интересно, как он там сейчас? Устроился ли на военную службу или в родной Овериок вернулся?
И как там ребята-«овражники»? Хоть бы все живы-здоровы были, а то когда мы последний раз из Лопутеля уходили, малышка Ярин кашляла постоянно — то ли от вечной сырости, то ли от угольной пыли… Дай ей Беона-Хранительница долгих лет! Нелегко им там всем… А Пунну и вовсе нелегко — всю эту малолетнюю ораву на себе тащить. Но куда денешься, если ты — старший брат… Я бы так не смог…
А матушка Атоцци! Неграмотная деревенская старуха, а в целительском искусстве фору любому выпускнику Телль-Террона даст. Выходила она нас во время тифа. А потом мы у нее почти всю весну «отрабатывали» — почки и цветочки собирали, древесную кору в порошок разминали. Ух, гоняла она нас! Зато теперь я знаю, какой травкой можно кровь остановить, а какой от поноса избавиться. Ага, попробуй не выучи — если что перепутаешь, старуха так полотенцем огреет, что хуже плетки. Откуда только силища такая у бабки! Даже ариши-бойцы позавидовали бы. Но все равно, добрая она была…
И Кириг тоже добрый, хотя и выглядит, как отродье завратное, а изъясняется и того хуже. Хороший охранник для купеческого каравана: только глянет — все разбойники врассыпную. Может, потому, что сам он — тоже разбойник еще тот. Вначале он на меня ужас наводил, я не раз Рену сетовал — зачем мы к этому обозу в пути пристроились? И как я удивился, когда увидел слезы на его глазах во время «Песни о Рыцаре и Розе». Конечно, баллада эта печальная, у меня самого во время исполнения каждый раз горло перехватывает — особенно на строчках про бесконечный одинокий путь непрощенного рыцаря, а купцы и вовсе в голос ревут и потом куски жаркого повкуснее подкладывают, а то и монету дать могут. Но чтоб такое страшилище, да расчувствовалось! А потом, когда с ним разговорились, я понял, что даже у чудовищ есть своя боль.
Но самой доброй была она — Афодия… Ее боль даже представить страшно. Она всю семью потеряла во время мора. Муж, брат, родители, дети — двое сыновей и новорожденная дочь… Оставшуюся жизнь Афодия решила Великой Матери Дейре-Ко посвятить, и богиня ей дар дала: находить тех, кому нужна помощь… И нас с Реном она нашла тогда, в лесу, насмерть напуганных и беспомощных… Я едва на ногах мог стоять после лихорадки, а Рен от каждого шороха вздрагивал и за кинжал хватался. Не знаю, что с нами без нее было бы… До сих пор не могу забыть ее рук, теплых и заботливых, ее мягкого голоса. Она часто говорила мне или Рену: «сынок», «деточка», «мой мальчик»… И каждый раз у меня сердце замирало от этих слов. Один раз я случайно назвал ее «мама». И испугался, увидев ее лицо: на нем была такая печаль, такая надежда и такое разочарование… На следующий день мы с Реном ушли. Больно было, но мы понимали: останемся — будет еще больнее. Тогда мне казалось — так правильно. А теперь… Может, тот уход — тоже предательство?
— И все-таки не понимаю, — голос Ирго вернул меня к реальности. — Если бы тебя домой не привели — ты бы бродяжничал так до старости? Без всякой цели, стремлений? Это же пустая жизнь!
— Ага, а что, по-твоему, полная жизнь — дослужиться до Старшего Дворцового Распорядителя? — огрызнулся было я, но, увидев, как вспыхнуло лицо моего нового друга, сказал примирительно: — Прости, я глупость ляпнул… А что касается стремлений… У нас с Реном тоже мечта была. Мы думали, что когда подрастем немного, лет до тринадцати хотя бы, юнгами на какой-нибудь промысловый корабль устроимся… Там морскому делу обучимся, опыта наберемся. А потом и свой корабль как-нибудь раздобудем. И отправимся путешествовать — за Линию, к Соллийскому архипелагу… Будем новые земли открывать; может, вокруг света морем обойдем, как мечтал в свое время адмирал фор Кламенхейм. Будем первыми, кто сможет по Обратному течению сквозь пролив Черный Туннель пройти…
— Нель, это же детский лепет! — Ирго смотрел на меня, как на чокнутого. — Не может быть, чтобы ты о таком серьезно!
— Серьезнее не бывает, — отрезал я.
Потому что это на самом деле было серьезно. Я вспомнил портовые таверны Порт-Геридона и Марфела, рассказы моряков о неведомых землях, которые мы с Реном слушали, забыв рот закрыть. Вспомнил, как мы перечитывали по сто раз украденные из библиотеки книги — отчет о предпоследней экспедиции Кламенхейма за Линию и справочник по навигации. Как могли часами сидеть на пирсе, любуясь стройными парусниками и выбирая, какой у нас корабль будет. Может, такой, как этот барк? Или вон та бригантина? Или даже… И мы глаз не могли оторвать от гордости королевского флота — красавца-фрегата «Стальная Онелла», названного так в честь прабабушки нынешнего малолетнего короля… Вспомнил, как в прошлом году, в последнее лето моей свободы, мы ходили на промысел с марфальскими рыбаками, брались за любую работу — и палубу драить, и сети чинить, и рыбу потрошить — лишь бы в море. А потом, уже в поместье Натаналей, дурея от бесконечной учебы, одиночества и холода, я читал под одеялом книги по астрономии и географии, отчеты путешественников и труды магов, изучавших свойства Обратного течения. Я жил мечтой, пока не понял — бесполезно. Если в будущем я и смогу отправиться в плаванье (а почему бы и нет — моей семье принадлежит торговый флот королевства), то Рена со мной все равно не будет. И сам я к тому времени превращусь в человека, которого новые земли интересуют только с точки зрения выгоды. Такие мысли были хуже Клейма Повиновения, хуже воплей демоницы…
Но я не стал говорить это Ирго. Только спросил:
— А ты море когда-нибудь видел?
— Нет. Я из столицы только в Летнее и Благодатное выезжал. И один раз в Тоу-Рин, во время большой охоты…
Я снова вздохнул… Ну как так можно жить: на одном месте, с небольшими вылазками в пригород! А впрочем, если бы я не сбежал, то так же и жил бы. И мысли бы не возникало, что это не жизнь, а тюрьма.
— Если летом наша семья отправится в поместье под Порт-Геридоном, поедешь с нами? — спросил я.
— Ты шутишь! — Ирго уставился на меня.
— Нисколько. Так хочешь поехать или нет?
— Конечно, хочу! Только твой отец…
— Он согласится, если я буду хорошо себя вести. Меня как лошадь воспитывают: и шпоры в бока, и уздечка натянута. Но если иду в нужном направлении — и по холке потрепать могут, и сахарок дать. Так едем? Я тебе море покажу, а если получится вырваться — и город тоже. Лучший город в королевстве! Вот увидишь…
С этими словами я еще раз тряхнул уже подсохшими на осеннем солнце волосами и подхватил сумку.
— Пойду на урок. До встречи!
— До встречи… — голос Ирго был таким растерянным, что я засмеялся. Махнул ему рукой и поспешил в учебный корпус. Надо быть послушной лошадкой, чтобы получить свою порцию сахарка… А потом, когда конь сам скачет куда надо, не нужно шпор, и уздечку отпускают. Почему бы и нет — сделать вид, что стал таким, как они хотят, и вырваться, наконец, на долгожданную свободу?! Вот только… Ни одна объезженная лошадь на свободу не убежала… Если ты хоть раз позволил себя запрячь, то будут на тебе до конца дней ездить. И если я поддамся сейчас, просто притворюсь, что поддался — не потеряю ли я свою свободу навсегда? Человек сложнее лошади. Намного ли? Но я устал вести войну… Хочется пожить по-человечески… Ну что же, что мне делать?
