Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз?
Я даже не
думал, что у нас так холодно. Отвык.
— А представьте,
я совсем не
думая сказал, — пояснил он наконец в удивлении.
— Они всё
думают, что
я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а
я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на
меня наговаривал,
я знаю. А что
я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж
я один. Попутал грех.
Да если и пошел, так потому, что
думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего
мне то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у
меня теперь тут не смей и
подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?»
Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да
думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— Нет, не
думаю. Даже если б и пригласили, так не останусь.
Я просто познакомиться только приехал и больше ничего.
—
Я уж об этом
думал; если позволите. И знаете, сниму
я и плащ?
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам
думаю: «А ведь
я хорошо говорю».
Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Я и не
думал, чтоб от страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять лет.
Еще в Берлине
подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они
мне,
я им, — если они люди хорошие».
— Судя по вашим словам,
я было
подумал, что вы уж так прямо ко
мне.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть
я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так
я и
думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда
мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Вот только
думаю немного, что
я вам помешал, и это
меня беспокоит.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь.
Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить.
Я даже
подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Опять этот проклятый осел подвернулся;
я о нем и не
думала! — вскрикнула генеральша. — Поверьте
мне, пожалуйста, князь,
я без всякого…
Все
думал, как
я буду жить; свою судьбу хотел испытать, особенно в иные минуты бывал беспокоен.
Я тогда же
подумал, что картина будет полезная.
Мне кажется, он, наверно,
думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!» Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: «Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!» Ну, вот это все предварительно.
— Не верьте ей, князь, — обратилась к нему генеральша, — она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не
подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят.
Я их лица знаю.
Тут
я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у
меня больше уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не
думала, что у
меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую
я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что
мне ее очень жаль, и что
я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Я сидел в вагоне и
думал: «Теперь
я к людям иду;
я, может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь».
Я вхожу и
думаю: «Вот
меня считают за идиота, а
я все-таки умный, а они и не догадываются…» У
меня часто эта мысль.
Я давеча уже
подумал, что, может быть,
я и впрямь из счастливых:
я ведь знаю, что таких, которых тотчас полюбишь, не скоро встретишь, а
я вас, только что из вагона вышел, тотчас встретил.
Не примите только этого за дурную мысль:
я не из того сказал, что вами не дорожу, и не
подумайте тоже, что
я чем-нибудь обиделся.
И не
подумайте, что
я с простоты так откровенно все это говорил сейчас вам про ваши лица; о нет, совсем нет!
— Виноват,
я совершенно не
думавши; к слову пришлось.
Я сказал, что Аглая почти так же хороша, как Настасья Филипповна.
«Нет, его теперь так отпустить невозможно, —
думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал из
меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!»
— Уверяю же вас, что
я гораздо меньше болтал, чем вы
думаете, — сказал князь с некоторым раздражением на укоры Гани. Отношения между ними становились видимо хуже и хуже.
— Да и
я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча
меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом
я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал
мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как
я вам дверь отворил,
я о вас тоже
думал, а тут вдруг и вы.
То есть
я и
подумал было, но, однако, продолжаю курить, потому окно отворено, в окно.
— Да, почти как товарищ.
Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна, как вы
думаете?
Я ведь ее никогда еще до сих пор не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила.
Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!
— Ну, старшая, пошла! Вот это-то в ней и скверно. А кстати,
я ведь
думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно быть, теперь. Посмотреть, что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
— Вот они всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они
думают, что
я этого сам не знаю? Да ведь
я гораздо больше их знаю.
—
Я не про это говорю, — пробормотал Ганя, — а кстати, скажите
мне, как вы
думаете,
я именно хочу знать ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или не стоит?
—
Я не о том, о чем вы
думаете, а
меня очень удивляет ваша чрезвычайная уверенность…
Кстати, уж вы не
думаете ли, что
я такой болтун?
Вы вот
думаете, что
я семьдесят пять тысяч получу и сейчас же карету куплю.
А как вы
думаете, князь, если б
я давеча вам руку поцеловал (как искренно вызывался), стал бы
я вам врагом за это впоследствии?
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. —
Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича.
Я очень хорошо помню, что еще давеча о том
подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь
мне сам признался.
Князь, позвольте вас спросить, как вы
думаете,
мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл.
Я сперва
думал, что он зарежет
меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы
я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях.
— Князь, — резко и неподвижно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович,
меня всё замуж выдать хотят. Скажите
мне, как вы
думаете: выходить
мне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.
Еще он
меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа
мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б ты
думала:
я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала, и
думала, что права!
А веришь иль нет,
я, года четыре тому назад, временем
думала, не выйти ли
мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича?
Я тогда это со злости
думала; мало ли что у
меня тогда в голове перебывало; а ведь, право, заставила б!
— Нет, генерал!
Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь
меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то
меня;
я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы
думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку,
я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Как же вы
думали, что
я за Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту?
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а
я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
— Как это всё досадно, — начал было князь, — а
я было
думал… скажите, он…
Но что хуже всего, так это то, что
я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел с ним играть, и что, доигрывая последний рубль (мы в палки играли),
я про себя
думал: проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет.