Неточные совпадения
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им
от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а
я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад
я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком
от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без
меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть
меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги
я тогда, как раз бы убил.
Встречаю Залёжева, тот не
мне чета, ходит как приказчик
от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
Я то есть тогда не сказался, что это
я самый и есть; а «
от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять».
Я и не думал, чтоб
от страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять лет.
И наконец,
мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете,
я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это
от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Совершенно пробудился
я от этого мрака, помню
я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и
меня разбудил крик осла на городском рынке.
Я им все говорил, ничего
от них не утаивал.
Я слыхал даже, что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит
от них с своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся.
Мало-помалу мы стали разговаривать,
я от них ничего не таил;
я им все рассказал.
Детям запретили даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку к ней в стадо, довольно далеко, почти в полверсте
от деревни; они носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтоб обнять ее, поцеловать, сказать: «Je vous aime, Marie!» [«
Я вас люблю, Мари!» (фр.)] и потом стремглав бежать назад.
Мари чуть с ума не сошла
от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что
я ее люблю и очень много о ней им говорю.
Я останавливался и смеялся
от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому что многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому добегали), и
я забывал тогда всю мою тоску.
Иные забегали ко
мне потихоньку
от всех, по одному, для того только, чтоб обнять и поцеловать
меня наедине, не при всех.
—
Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет,
я не слишком-то умираю
от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
— Одно слово, одно только слово
от вас, — и
я спасен.
Скажите теперь еще одно такое же слово — и спасете
меня от погибели!
Пришлите же
мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя
от погибели.
— Как только
я прочел, она сказала
мне, что вы ее ловите; что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить
от нее надежду, для того чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой на сто тысяч.
— А
я не намерен; спасибо.
Я здесь
от вас направо первая дверь, видели? Ко
мне постарайтесь не очень часто жаловать; к вам
я приду, не беспокойтесь. Генерала видели?
— Не
от простуды. Не
от простуды, поверьте старику.
Я тут был,
я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не
от простуды. Да-с, памятна
мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть не стали взаимными убийцами.
— Отец; но он умер, кажется, не в Твери, а в Елисаветграде, — робко заметил князь генералу. —
Я слышал
от Павлищева…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь
мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь;
я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется,
я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать
от сестры…
Я никогда и ни за что вас не оставлю; другой
от такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон как она смотрит на
меня теперь!
— Ай да князь! — закричал Фердыщенко. — Нет,
я свое: se non и vero — беру назад. Впрочем… впрочем, ведь это он всё
от невинности! — прибавил он с сожалением.
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду
я их ощущаю. Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся
от дел буржуа, в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено
мною окончательно.
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление
от радости, — так нет же?! А
мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (
Я им всем говорю!) Да
я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю
мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Как она в рожу-то Ганьке плюнула. Смелая Варька! А вы так не плюнули, и
я уверен, что не
от недостатка смелости. Да вот она и сама, легка на помине.
Я знал, что она придет; она благородная, хоть и есть недостатки.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для
меня это составляет капитальнейшее предприятие,
от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал
я службу.
Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
— Но
я не могу, не могу же отпустить вас
от себя, молодой друг мой! — вскинулся генерал.
— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите знать; странно, что вы
от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте,
я вас доведу.
Мне ужасно это досадно
от него, но он озлоблен.
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб
от матери не отстать; ну, а мамаша действительно…
я уважаю. Да,
я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой?
Я это замечу. Ганя не знает, а то бы назвал потворством.
—
Я, князь,
от вас таких пруэсов не ожидал, — промолвил Иван Федорович. — Да знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас считал за философа! Ай да тихонький!
— И судя по тому, что князь краснеет
от невинной шутки, как невинная молодая девица,
я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель,
от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
—
Мне кажется, что вы говорите правду, но только очень преувеличиваете, — сказал князь, действительно
от чего-то покрасневший.
— Вот прекрасно! Так неужели же
мне было пойти и сказать на себя? — захихикал Фердыщенко, впрочем, пораженный отчасти общим, слишком неприятным впечатлением
от его рассказа.
Между тем тому прошло чуть не тридцать пять лет; но никогда-то
я не мог оторваться, при воспоминании,
от некоторого, так сказать, скребущего по сердцу впечатления.
— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь, пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить…
Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и при… при людях, и всё это так… кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца…
от которого зависит…
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело
от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх,
я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
— Ну, вот, за что
я его мучила целые пять лет и
от себя не отпускала!
— Вот еще нашелся! — сказала она вдруг, обращаясь опять к Дарье Алексеевне, — а ведь впрямь
от доброго сердца,
я его знаю. Благодетеля нашла! А впрочем, правду, может, про него говорят, что… того. Чем жить-то будешь, коли уж так влюблен, что рогожинскую берешь за себя-то, за князя-то?..
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. —
Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но
я получил в Швейцарии письмо из Москвы,
от одного господина Салазкина, и он
меня уведомляет, что
я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам
от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию,
я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали
мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
От этого графининого крика, об одной минуточке,
я как прочитал, у
меня точно сердце захватило щипцами.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь, отворачиваясь
от молодого человека, —
я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда захотите… У
меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по имени-отчеству,
я забыл?
— Право,
я чувствую себя не так здоровым, у
меня голова тяжела
от дороги, что ль, — отвечал князь, нахмурясь.
В первый раз она сама ко
мне бросилась, чуть не из-под венца, прося «спасти» ее
от тебя.
А о том, что у вас опять здесь сладилось,
я только вчера в вагоне в первый раз узнал
от одного из твоих прежних приятелей,
от Залёжева, если хочешь знать.
Своих мыслей об этом
я от тебя никогда не скрывал и всегда говорил, что за тобою ей непременная гибель.