Неточные совпадения
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал,
не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж
не в том, что ты
не отказываешься, а дело в
твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить, ты
не смотри, что я в таких сапогах вошел, у меня денег, брат, много, всего тебя и со всем
твоим живьем куплю… захочу, всех вас куплю!
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж
не прощения ли просить у ней, за то, что она
твою мать оскорбила и
твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря на брата.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек
не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего
не оставил. Что я с
твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах
не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, —
не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на
твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть
не накануне
твоей свадьбы, а я беру?
Ведь он в
твоем доме, при
твоей матери и сестре меня торговал, а ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру
не привез?
— А
не стыдно тебе потом будет, что
твоя невеста чуть с Рогожиным
не уехала?
— И
не постыдишься, когда потом тебе скажут, что
твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?
— Прочь! — закричала Настасья Филипповна, отталкивая его. — Расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь?
Не стыдись! Полезай!
Твое счастье!..
— Однако же ты всю компанию разогнал; сам вот в родительском доме сидишь,
не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то
твой или ваш общий?
—
Не знаю совсем.
Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить
не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и
не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен быть дом!»
— Это уж
не отец ли
твой? — спросил князь.
Когда в Москве
твоя свадьба шла, я тебе
не мешал, ты знаешь.
— «Я тебя, говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять
не захочу,
не то что женой
твоей быть». — «А я, говорю, так
не выйду, один конец!» — «А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота и вышвырнет». Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит
твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом
твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и
не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил,
не думаешь и
не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю,
не знаю».
— Нет, я тебе верю, да только ничего тут
не понимаю. Вернее всего то, что жалость
твоя, пожалуй, еще пуще моей любви!
— Что же,
твою любовь от злости
не отличишь, — улыбнулся князь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж это тебе говорю…
А мне на мысль пришло, что если бы
не было с тобой этой напасти,
не приключилась бы эта любовь, так ты, пожалуй, точь-в-точь как
твой отец бы стал, да и в весьма скором времени.
— Небось! Я хоть и взял
твой крест, а за часы
не зарежу! — невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг все лицо его преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись. Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил: — Так бери же ее, коли судьба!
Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина!
— Это правда, что я думала, князь, тебя чуть
не в постели застать, так со страху преувеличила, и, ни за что лгать
не стану, досадно мне стало сейчас ужасно на
твое счастливое лицо, но божусь тебе, это всего минута, пока еще
не успела размыслить.
А по-настоящему, выздоровлению родного сына, если б он был, была бы, может быть, меньше рада, чем
твоему; и если ты мне в этом
не поверишь, то срам тебе, а
не мне.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже
не годится, по-моему, с
твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть
не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я
твои чувства
не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем
не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
Он денег
твоих, десяти тысяч, пожалуй,
не возьмет, пожалуй, и по совести
не возьмет, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки.
— Это когда он ползал-то перед тобой и уверял тебя в преданности! Ну, людишки!
Не надо мне
твоего Пушкина, и чтобы дочь
твоя ко мне
не являлась!
— Ну, теперь что с ним прикажете делать? — воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-накрепко прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! Ну,
не плачь же, ну, довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству
твоему; ну, довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…
— Небось он бы сам пришел, да на груди
твоей признался в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И
не стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты
не видишь, что он тебя кругом облапошил?
— Шагу теперь
не смей ступить ко мне, — вскочила Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу
твоего у меня теперь с этой поры
не было никогда!
— Умру —
не позову никогда! Имя
твое позабуду! Позабыла!!
Потому что ты же на меня посягнул, оттого и злоба
твоя не проходит.
Каждому
твоему слову верю и знаю, что ты меня
не обманывал никогда и впредь
не обманешь; а я тебя все-таки
не люблю.
У меня вино есть, выпьем вина, пожелай мне того, чего я и сам
не знаю теперь пожелать, и именно ты пожелай, а я тебе
твоего счастья полного пожелаю.
— В экипаж посадил, — сказал он, — там на углу с десяти часов коляска ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты мне написал, в точности передал. Писать она к той больше
не станет; обещалась; и отсюда, по желанию
твоему, завтра уедет. Захотела тебя видеть напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
Всё пошло прахом! «Я
не хочу тебя отнять у
твоей матери и
не беру с собой! — сказал он мне в день ретирады, — но я желал бы что-нибудь для тебя сделать».
— Странно, странно это мне всё. То есть такой сюрприз и удар, что… Видишь ли, милый, я
не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебя побольше), но… мне счастье дочери… наконец… способен ли ты, так сказать, составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны? То есть
не с
твоей, а с ее стороны?
— Если так, ангел мой, то ведь, как хочешь, воля
твоя, он там ждет один;
не намекнуть ли ему, деликатно, чтоб он уходил?
— Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь и догадался, что это ты самый и есть; подошел к дверям на цыпочках и слышу, что ты с Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем свет заказал: если ты, или от тебя кто, али кто бы то ни был, начнет ко мне стукать, так чтобы
не сказываться ни под каким видом; а особенно если ты сам придешь меня спрашивать, и имя
твое ей объявил.
— Ты вот, я замечаю, Лев Николаевич, дрожишь, — проговорил наконец Рогожин, — почти так, как когда с тобой бывает
твое расстройство, помнишь, в Москве было? Или как раз было перед припадком. И
не придумаю, что теперь с тобой буду делать…
— Потому, — стал продолжать вдруг Рогожин, как будто и
не прерывал речи, — потому как если
твоя болезнь, и припадок, и крик теперь, то, пожалуй, с улицы аль со двора кто и услышит, и догадаются, что в квартире ночуют люди; станут стучать, войдут… потому они все думают, что меня дома нет.