Неточные совпадения
Слушая его, черномазый несколько раз усмехался; особенно засмеялся он, когда на вопрос: «что же, вылечили?» — белокурый отвечал, что «нет,
не вылечили».
Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли
не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз
слушал и
не слушал, глядел и
не глядел, смеялся и подчас сам
не знал и
не понимал, чему смеялся.
Дальнейшего князь
не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович
слушал внимательно и поглядывал на князя с большим любопытством, наконец перестал
слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
—
Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много
не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть… одним словом, быть по душе…
С ним все время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и начнет
слушать, а с третьего слова уж
не понимает.
—
Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том, как вы были влюблены;
не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
А та, только завидит или заслышит их, вся оживлялась и тотчас же,
не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им головой, благодарила.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но,
не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете. —
Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя, как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право,
не знаю…
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились?
Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться
не мог), —
послушайте,
не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала?
Не заметили ли вы чего,
не упомните ли?
Но Настасья Филипповна опять уже
не слушала: она глядела на Ганю, смеялась и кричала ему...
Был уже давно вечер; князь всё еще сидел,
слушал и ждал генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни одного из них
не доканчивавшего.
Но Настасья Филипповна встала,
не слушая, и пошла сама встретить князя.
— Настасья Филипповна! Настасья Филипповна! — послышалось со всех сторон. Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с беспокойством
слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова; все ощущали какой-то беспорядок, никто
не мог добиться толку, никто
не мог ничего понять. В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.
— Я
не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшим вниманием
слушаю, — с достоинством отпарировал Тоцкий.
— Я вот уже третий день здесь лежу и чего нагляделся! — кричал молодой человек,
не слушая.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и
не думал, всё
слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил,
не думаешь и
не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю,
не знаю».
—
Слушай, Парфен, если ты так ее любишь, неужто
не захочешь ты заслужить ее уважение?
Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы
не подходит; тут что-то
не то, и вечно будет
не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут
не про то говорить.
Завидев их, он привстал, любезно кивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы
не прерывали чтения, а сам успел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою рукой на спинку, продолжал
слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и
не в таком «смешном» положении, как сидя в креслах.
— Сын Павлищева! Сын Павлищева!
Не стоит,
не стоит! — махал руками Лебедев. — Их и
слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с.
Не стоят они того…
Ипполит едва
слушал Евгения Павловича, которому если и говорил «ну» и «дальше», то, казалось, больше по старой усвоенной привычке в разговорах, а
не от внимания и любопытства.
—
Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше
не признавался в этом без особой нужды, — начал было князь, — а впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?
— Так вот ты как! Ну, хорошо;
слушай же и садись, потому что я стоять
не намерена.
— Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе тяжело.
Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне или
не лжешь?
—
Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста,
не торжествуй, голубчик,
не твоя; верить тому
не хочу, и никогда
не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.
Слушай, поклянись, что ты
не женат на этой.
«Господи, что-то она скажет теперь!» Сам он
не выговорил еще ни одного слова и с напряжением
слушал «разливавшегося» Евгения Павловича, который редко бывал в таком довольном и возбужденном состоянии духа, как теперь, в этот вечер.
Князь
слушал его и долго
не понимал почти ни слова.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была
не многим по сердцу; разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и, конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось, тем больше упорствовал и
не смотрел на впечатление; приход князя как будто возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и
не всё понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу,
не уходила,
слушала и упорно молчала.
— Я так прямо
не могу еще сказать, согласен я или
не согласен, — произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного школьника, — но уверяю вас, что
слушаю вас с чрезвычайным удовольствием…
Евгений Павлович, казалось, был в самом веселом расположении, всю дорогу до воксала смешил Александру и Аделаиду, которые с какою-то уже слишком особенною готовностию смеялись его шуткам, до того, что он стал мельком подозревать, что они, может быть, совсем его и
не слушают.
— Ну как про это
не знать! Ах да,
послушайте: если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.
— Ну, так, значит, и
не умеете, потому что тут нужна практика!
Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху,
не мокрого (говорят, надо
не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а
не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?
— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего
не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…
Потом мне рассказали о давешнем пассаже с нею и с тобой… и… и…
послушай, милый князь, ты человек
не обидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил, но…
не рассердись: ей-богу, она над тобой смеется.
—
Слушай, Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал смеяться, чему —
не знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний день — день моего рождения как нарочно приходится.
Затем стремглав побежала на кухню; там она готовила закуску; но и до прихода князя, — только что на минуту могла оторваться от дела, — являлась на террасу и изо всех сил
слушала горячие споры о самых отвлеченных и странных для нее вещах,
не умолкавших между подпившими гостями.
До сих пор он в молчании
слушал споривших и
не ввязывался в разговор; часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так много пьют. Может быть, он и ни слова бы
не сказал в целый вечер, но вдруг как-то вздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию, так что все вдруг обратились к нему с любопытством.
Господа, я… однако все эти господа и
не слушают… я намерен прочесть одну статью, князь; закуска, конечно, интереснее, но…
Господа, я распечатываю пакет, — провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, — я… я, впрочем,
не принуждаю
слушать!..
— Разве это возможно? — посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. — Господа! — крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, — глупый эпизод, в котором я
не умел вести себя. Более прерывать чтение
не буду. Кто хочет
слушать —
слушай…
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго
не слушали, потом выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила.
Я
не намекал ему о моем «последнем убеждении», но мне почему-то показалось, что он,
слушая меня, угадал его.
— И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда… смеются. Но
слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я
не хочу, чтобы надо мной дома смеялись, я
не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру; я
не хочу, чтобы меня дразнили… Я это всё сразу поняла и наотрез отказала Евгению Павлычу, потому что я
не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я хочу… я хочу… ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне способствовали.
Я засмеялся и говорю: «
Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и
не только голову, но даже в огонь“.
—
Послушайте, Лебедев, — смутился князь окончательно, —
послушайте, действуйте тихо!
Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю… В таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто
не знал; чтобы никто
не знал!
Что же касается Аглаи, то она почти даже и
не говорила весь вечер; зато,
не отрываясь,
слушала Льва Николаевича, и даже
не столько
слушала его, сколько смотрела на него.
— А вот все-таки умирать! — проговорил он, чуть
не прибавив: «такому человеку как я!» — И вообразите, как меня допекает ваш Ганечка; он выдумал, в виде возражения, что, может быть, из тех, кто тогда
слушал мою тетрадку, трое-четверо умрут, пожалуй, раньше меня!
—
Послушайте, Аглая, — сказал князь, — мне кажется, вы за меня очень боитесь, чтоб я завтра
не срезался… в этом обществе?
—
Слушайте, раз навсегда, —
не вытерпела наконец Аглая, — если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что «мир спасет красота», то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее:
не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьезно говорю! На этот раз я уж серьезно говорю!
Князь, который еще вчера
не поверил бы возможности увидеть это даже во сне, теперь стоял, смотрел и
слушал, как бы всё это он давно уже предчувствовал.