Неточные совпадения
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна,
два пассажира, — оба люди молодые, оба почти налегке, оба
не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор.
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить
не могу, потому что всего
не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да
два почти года там на свой счет содержал.
— Да, господин Павлищев, который меня там содержал,
два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа
не получил. Так с тем и приехал.
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть
не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и
два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он
два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Наутро покойник дает мне
два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч,
не заходя никуда, мне представь; буду тебя дожидаться.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут
два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае
не пришлось бы за него отвечать?
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам
два года тому назад умер, внезапно,
не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года
два; что он его
не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее
не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти
две косточки,
две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот
не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
Родители знали об этом соглашении
двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений
не было, что одна из старших сестер наверно
не откажется увенчать их желания, тем более что Афанасий Иванович
не мог затрудниться насчет приданого.
Больше
двух или трех идей последовательно я
не мог связать сряду.
— Ну нет, я бы очень хотела посмотреть, — сказала Аделаида. — И
не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины
два года найти
не могу...
Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез
два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться
не подумала до самой смерти, даже
не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти
не кормила.
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что та уже
два года была больна), «вот она стоит пред вами и
не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример тем, которые теряют добродетель!
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но
не доходя
двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения
не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
— Я хочу ему
два слова сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. — У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки,
не нравятся мне эти браки…
Ганечкина квартира находилась в третьем этаже, по весьма чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат и комнаток, самых, впрочем, обыкновенных, но во всяком случае
не совсем по карману семейному чиновнику, получающему даже и
две тысячи рублей жалованья.
Но она предназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой и занята была Ганей и его семейством
не более
двух месяцев тому назад, к величайшей неприятности самого Гани, по настоянию и просьбам Нины Александровны и Варвары Ардалионовны, пожелавших в свою очередь быть полезными и хоть несколько увеличить доходы семейства.
—
Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это
не в большую натугу будет, —
не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти
два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй,
не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но
не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
В эти
два месяца он успел надуматься и решиться и дал себе слово во что бы то ни стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или
не согласна будет на то мать.
Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать, вежливостью,
двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот, и шварк ее за окошко, вслед за сигаркой!
С лестницы заглядывали в прихожую, но
не решаясь войти,
две какие-то дамы...
— Это
два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел, понять
не могу? Князь, голубчик, пожалуйста,
не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок
не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним
не церемоньтесь: дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
Вы увидите изумительную девушку, да
не одну,
двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую разнообразную смесь,
не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда
не мешает, ни при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан ввести вас.
Но это
не было так. Едва только вошли они чрез темную и низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и
двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно стала продолжать каким-то заученно-плачевным и обычным голосом...
Не говоря уже о неизящности того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь
двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
Разумеется, тут одно оправдание: что поступок в некотором роде психологический, но все-таки я
не мог успокоиться, покамест
не завел, лет пятнадцать назад,
двух постоянных больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них приличным содержанием последние дни земной жизни.
Настасья Филипповна во всё время его рассказа пристально рассматривала кружевцо оборки на своем рукаве и щипала ее
двумя пальцами левой руки, так что ни разу
не успела и взглянуть на рассказчика.
Что же касается Афанасия Ивановича, то, конечно, он себя компрометировать в таких приключениях
не мог; но он слишком был заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать никак нельзя было,
не разъяснив окончательно дела.
Но великолепное убранство первых
двух комнат, неслыханные и невиданные ими вещи, редкая мебель, картины, огромная статуя Венеры, — все это произвело на них неотразимое впечатление почтения и чуть ли даже
не страха.
— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там
два кресла… что же они,
не хотят, что ли?
А тут приедет вот этот: месяца по
два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души
не хватало, ну, а теперь…
Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но,
не сделав и
двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.
У подъезда, от которого только что откатили тройки, генерал разглядел, что князь схватил первого извозчика и крикнул ему «в Екатерингоф, вслед за тройками». Затем подкатил генеральский серенький рысачок и увлек генерала домой, с новыми надеждами и расчетами, и с давешним жемчугом, который генерал все-таки
не забыл взять с собой. Между расчетами мелькнул ему раза
два и соблазнительный образ Настасьи Филипповны; генерал вздохнул...
Потом дня через
два или три прибавила, но уже
не называя князя, а неопределенно, «что главнейшая черта в ее жизни была беспрерывная ошибка в людях».
«Видно из того, что она его каждый день пригласила ходить к ней по утрам, от часу до
двух, и тот каждый день к ней таскается и до сих пор
не надоел», — заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез «старуху» князь в двух-трех домах хороших стал принят.
Дело в том, что всего
две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и короткое и потому
не совсем ясное, но зато верное, о том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
В конце концов,
два месяца после выезда князя почти всякий слух о нем в Петербурге затих окончательно, а в доме Епанчиных «лед молчания» уже и
не разбивался.
Раза
два он жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что она деспотка и что нога его
не будет в ее доме.
Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже целую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и
двух дней
не просуетились, переехали.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто
не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то
двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более
не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
Извозчик довез его до одной гостиницы, недалеко от Литейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял
две небольшие комнаты, темные и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего
не спросил и торопливо вышел, как бы боясь потерять время или
не застать кого-то дома.
— Изложение дела. Я его племянник, это он
не солгал, хоть и всё лжет. Я курса
не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно,
не ждали. Вы думали, что я из моей глуши
не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте,
не обманывайте. Полноте служить
двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и
не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза
два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил,
не думаешь и
не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю,
не знаю».
Матушка и прежде, вот уже
два года, точно как бы
не в полном рассудке сидит (больная она), а по смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору: сидит без ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись,
не накорми ее, так она и три дня
не спохватится.
Над дверью в следующую комнату висела одна картина, довольно странная по своей форме, около
двух с половиной аршин в длину и никак
не более шести вершков в высоту.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за
два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за
два целковых купленная, говорит,
не дрянь. Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.